"Каждый раз, когда мадам Флакс узнавала о новой измене Абраши, в доме
подымался неистовый содом.
Прежде всего мадам Флакс выбегала в капоте во двор и кричала
трагическим голосом, воздев к нему худые руки:
-- Слушайте, честные женщины! Слушайте все! Опять он спутался с этой
дрянью, с этой паршивой Люськой! Чтобы мне домой не дойти, если я не убью
эту гадюку и сама не отравлюсь кислотой. Дайте мне ее! Дайте!
После этого мадам Флакс бросалась на улицу, очевидно в аптеку за
кислотой, а может быть, на поиски Люськи. Сердобольные хозяйки со двора
догоняли ее, приводили, рыдающую, домой и наперебой успокаивали:
-- Не волнуйтесь так, мадам Флакс, это же разрывает сердце. Пожалейте
свои женские нервы! У каждого мужчины есть свои недостатки.
-- Приведите мне маму!-- рыдала мадам Флакс.-- Мою добренькую
старенькую маму. С Телеграфного переулка, дом пять! И сестрицу Берту. И тетю
Софочку. И моего умненького Боречку. Пусть они судят его Страшным судом! И
приведите мне его самого, этого негодяя, иначе я не знаю, что я с собой
сделаю.
Она начинала кататься по полу, бить ногами и визжать. Женщины охали,
метались, поили ее валерьянкой, пока наконец не появлялась суровая тучная
старуха с седыми усами -- добренькая мама. Она кричала еще из передней
громовым хриплым басом:
-- Тихо мне! Что это за гармидор и цыганский базар! Вылейте на нее
ведро холодной воды!
Мадам Флакс мгновенно затихала и только стонала тоненько, как раненая
птица.
-- Мне уже обрыдло,-- гремела добренькая старенькая мама,-- возиться с
этой ненормальной дурой! Заткнись, припадочная! На кого ты похожа! На
последнюю расхлыстанную Хиврю. Встань, умойся, и чтобы я больше не слышала
от тебя ни одного слова, идиотка!
А через час или два во дворе, как раз под окном моей комнаты, собирался
семейный суд. Приходили все, в том числе и сестрица Берта с маленьким
умненьким Боречкой.
Было необъяснимо и мерзко, что визгливая семейная склока обязательно
выносилась на люди, во двор, и обсуждалась при жадном любопытстве соседей.
Во двор вытаскивали круглый стол, покрытый вязаной скатертью, и
расшатанные венские стулья. Все рассаживались на стульях вокруг стола. Один
только Абраша сидел с убитым видом несколько в стороне, как подсудимый.
Суд начинался не сразу. Ждали раввина. Пока же все молчали, с укором
поглядывая на Абрашу.
На суд Абраша всегда приходил в растерзанном виде -- в рубашке без
вортничка, подтяжках и расшнурованных ботинках. Может быть, он хотел вызвать
этим жалость, а может быть, этот вид выражал, по мнению Абраши, раскаяние и
заменял древний обычай посыпать голову пеплом.
Потом приходил добродушный старый раввин, сморкался на весь двор,
садился в мягкое кресло, долго вытирал клетчатым платком бороду, говорил:
"Опять начинаются фигли-мигли",-- и происходило разбирательство. Велось оно
по-еврейски, но это обстоятельство нисколько не мешало многочисленным
русским зрителям переживать все перипетии семейной драмы.
Все кончалось примирением. Раввина уводили угощать в квартиру, и на
некоторое время устанавливалась тишина." (с), К. Г. Паустовский).