Я обрадовался, когда мы наконец добрались до поймы. Руки у меня,
казалось, удлинились на несколько дюймов, по лбу ползла струйка пота. Но
старик Джон словно бы нисколько не устал. Легким движением он сбросил вилы с
плеча, и тюк сена плюхнулся на землю.
На этот звук в нашу сторону обернулись две лошади. Они стояли рядом на
галечной отмели, там, где зеленый дерн переходил в маленький пляж. Головы их
были обращены в противоположные стороны, и обе ласково водили мордой по
спине друг друга, а потому не заметили нашего приближения. Высокий обрыв на
том берегу надежно укрывал это место от ветра, а справа и слева купы дубов и
буков горели золотом и багрецом в лучах осеннего солнца.
-- Отличное у них пастбище, мистер Скиптон, -- сказал я.
-- Да, в жару им тут прохладно, а на зиму вон для них сарай, -- и он
указал на приземистое строение с толстыми стенами, и единственной дверью. --
Хотят -- стоят там, хотят -- гуляют.
Услышав его голос, лошади тяжело затрусили к нам, и стало видно, что
они очень стары. Кобыла когда-то была каурой, а мерин -- буланым, но их
шерсть настолько поседела, что теперь оба они выглядели чалыми. Особенно
сказался возраст на мордах. Пучки совсем белых волос, проваленные глаза и
темные впадины над ними -- все свидетельствовало о глубокой дряхлости.
Тем не менее с Джоном они повели себя прямо-таки игриво: били передними
копытами, потряхивали головой, нахлобучивая ему кепку на глаза.
-- А ну отвяжитесь! -- прикрикнул он на них. -- Совсем свихнулись на
старости лет! -- Но он рассеянно потянул кобылу за челку, а мерина потрепал
по шее.
-- Когда они перестали работать? -- спросил я.
-- Да лет эдак двенадцать назад.
-- Двенадцать лет назад! -- Я с недоумением уставился на Джона. -- И с
тех пор они все время проводят тут?
-- Ну да. Отдыхают себе, вроде как на пенсии. Они и не такое заслужили.
-- Старик помолчал, сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы куртки. --
Работали хуже каторжных, когда я работал хуже каторжного. -- Он поглядел на
меня, и я вдруг уловил в белесо-голубых глазах тень тех мучений и
непосильного труда, который он делил с этими лошадьми.
-- И все-таки... двенадцать лет! Сколько же им всего?
Губы Джона чуть дрогнули в уголках.
-- Вы же ветеринар, вот вы мне и скажите.
Я уверенно шагнул к лошадям, спокойно перебирая в уме формы чашечки,
степень стирания, угол стирания и все прочие признаки возраста; Кобыла
безропотно позволила мне оттянуть ей верхнюю губу и посмотреть ее зубы.
-- Господи! -- ахнул я. -- В жизни ничего подобного не видел!
Неимоверно длинные резцы торчали вперед почти горизонтально, смыкаясь
под углом не больше сорока пяти градусов. От чашечек и помину не осталось.
Они бесследно стерлись. Я засмеялся и поглядел на старика.
-- Тут можно только гадать. Лучше скажите мне сами.
-- Ей, значит, за тридцать перевалило, а мерин, он ее года на два
помоложе. Она принесла пятнадцать жеребят, один другого лучше, и никогда не
болела, вот только с зубами бывал непорядок. Мы их уже раза два подпиливали,
и теперь опять пора бы. Оба тощают, и сено изо рта роняют. Мерину совсем
худо приходится. Никак не прожует свою порцию.
.........................

Во дворе фермы Джон неловко остановился. Он раза два кивнул, сказал:
"Спасибо, молодой человек", резко повернулся и ушел.
Я с облегчением укладывал ящик в багажник и вдруг увидел работника,
который окликнул нас, когда мы шли к реке. Он устроился в солнечном уголке
за кипой пустых мешков и, все так же сияя улыбкой, доставал из старого
армейского ранца пакет с едой.
-- Пенсионеров, значит, навещали? Ну уж старый Джон туда дорогу хорошо
знает!
-- Он часто к ним туда ходит?
-- Часто? Да каждый божий день! Хоть дождь, хоть снег, хоть буря, он
туда ходит, ни дня не пропустит. И обязательно чего-ничего с собой прихватит
-- мешок зерна или соломки им подстелить.
-- И так целых двенадцать лет?
Он отвинтил крышку термоса и налил себе кружку чернильно-черного чая.
-- Ага. Эти коняги двенадцать лет ничего не делают, а ведь он мог бы
получить за них у живодера неплохие денежки. Удивительно, а?
-- Вы правы, -- сказал я. -- Удивительно.
Но насколько удивительно, я сообразил только на обратном пути домой.
Мне вспомнился утренний разговор с Зигфридом, когда мы решили, что фермер, у
которого много скотины, не способен испытывать привязанность к отдельным
животным. Однако за моей спиной в коровниках и конюшнях Джона Скиптона
стояли, наверное, сотни голов рогатого скота и лошадей.
Так что же заставляет его день за днем спускаться к реке в любую
погоду? Почему он окружил последние годы этих двух лошадей покоем и
красотой? Почему он дал им довольство и комфорт, в которых отказывает себе?
Что им движет?
Что, как не любовь?