А знаем ли мы, что такое истинное, глубокое прощение? Чем оно отличается от примирения? Как подготовиться к Прощеному воскресенью и к Церковному чину прощения так, чтобы не превратить это событие в формальность? На эти вопросы отвечает ректор Института христианской психологии, священник Андрей Лоргус.
Примирение и прощение – это разные вещи.
Примирение может быть достигнуто разными путями, в том числе и материальными. Я могу причинить ущерб другому человеку и могу впоследствии с ним примириться через какие-то свои действия жертвенного характера: денег ему подарить, услугу ему какую-то оказать, чтобы достичь примирения. Но прощения здесь не будет, и покаяния не будет.
Всё-таки Церковь имеет в виду прежде всего не примирение, а именно прощение, причём не получение прощения, а просьбу о нем. И в Прощёное воскресенье прежде всего важно принести другому покаяние, сказать «Прости!», нежели получить прощение. Желание не примирения, не получение прощения, а именно просьба о прощении.
Конечно же, эта просьба совмещала и личное покаяние, и какую-то просьбу человеку, причём важно-то было не просто попросить у него прощения, а примириться с ним в душе. Даже если этот человек очень неприятный, даже если это человек, который желает мне зла, даже если это человек, который готов мной манипулировать, готов надо мной посмеяться… Но это нужно мне!
Попросить у него прощения и внутри примириться – это нужно мне, это моё духовное упражнение, это начало великопостного действия покаяния.
Но очень часто люди думают, что если я попросил у кого-то прощения, то я буду должен ему что-то ещё, что после этого я должен быть с ним другом, я должен быть ему близким, должен ему быть роднёй. А вдруг он опять начнёт шутить надо мной, издеваться, унижать. Но нужно иметь в виду, что просить прощения, чтобы в душе своей примириться с человеком, вовсе не означает с ним потом общаться, потому что решение о внутреннем примирении не совпадает с решением потом с ним вести какие-то близкие отношения.
Я могу попросить прощения, но при этом решить для себя, что с этим человеком больше не буду иметь никаких дел, потому что он опасен, потому что он хочет надо мной издеваться. Или просто потому, что я больше не вижу никакой перспективы общения. Это – моё решение, это – моя ответственность. Поэтому прощение ни в коем случае не обозначает непременное сближение с этим человеком в отношениях.
Свернутый текст
Но если это близкий человек, а, как правило, мы больше всего согрешаем в отношениях с близкими людьми, с родственниками, то не может быть никакой речи о разрыве, об отдалении. Тут деваться некуда. Всё равно – родня есть родня.
И тут, конечно, требуется такая внутренняя решимость не просто попросить прощения, но и примириться, восстановить в своей душе любовь к нему, приблизиться к своей любви, ведь она всё равно есть. Если речь идёт о близких людях, то мы их всё равно любим, а значит, надо как-то эту любовь очистить, как-то к ней приблизиться, как-то найти новые возможности в жизни вместе с этим человеком быть. Вот что, я думаю, главное.
– А если такой человек подумает: «Ну вот, в душе я вроде как простил», – и решит не говорить вслух о том, что он хочет помириться. Насколько это правильно?
– Ну это всё равно как я бы посмотрел на очень вкусное блюдо, стоящее на столе, и в душе его съел. В реальности я остался голоден. Вот точно так же и здесь.
– А что делать, если мы не чувствуем себя виноватыми, но ближний вынуждает нас просить прощения, манипулирует нами, ставя под вопрос наши дальнейшие отношения?
– Вынуждает? Нет, это невозможно. Решение о прощении, о примирении с этим человеком у меня рождается в душе, меня нельзя принудить к этому.
Другое дело, может быть, есть особые обстоятельства, когда по суду мне нужно принести покаяние перед человеком или через газету принести извинения. Но это другая история. Понимаете, это не прощение.
При манипуляции не может быть искреннего прощения, а перед постом речь идёт об искреннем прощении, об искреннем внутреннем примирении, потому что ради этого, собственно говоря, весь Великий пост.
И, кстати говоря, традиция общенародного чина прощения в этом смысле очень трудна, потому что одно дело, когда мы просим прощения у своих близких, а другое – когда мы просим прощения у всех в церкви. А как минимум 80% из тех, кто в церкви находятся, ни в какие отношения со мной никогда не вступали. И тогда я прошу у них прощения формально, и это получается лишь формальный чин. И для многих людей он именно потому является искушением, что он, как кажется, формальный.
Кстати, и для священника это тоже искушение, потому что на чин прощения вдруг приходят люди из других приходов, из других районов Москвы и даже из других городов, и они тоже просят прощения, хотя мы единственный раз в жизни, может быть, и видимся. Символическое значение это, конечно, имеет, но буквального, содержательного – конечно, нет.
Но это не избавляет никого от необходимости сделать этот чин прощения для себя не формальным, а содержательным, сущностным, принципиальным. А значит, к нему надо готовиться. Значит, надо заранее продумать, с кем надо примириться, у кого попросить прощения. И конечно, готовясь, в первую голову надо ставить самое тяжёлое прегрешение перед кем-то, самые тяжелые отношения, а потом – по мере убывания. На это больше всего сил уходит.
Вообще, главная часть прощения – это приготовление, принятие решения о том, что, «да, я хочу примириться с этим человеком, покаяться перед ним, попросить прощения». Во-вторых, это чувства, которые в этой решимости рождаются, – чувства покаяния, желания примириться, желания попросить прощения.
Вот именно это внутреннее желание – если оно рождается – дает надежду, что прощение будет осмысленным и содержательным.
