“ХОДЯЧИЙ БОЛЬНОЙ”

Двадцать четыре стиха для лечебного чтения

От автора

Цикл первый

Стих 1-й: Трезвый алкоголик

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Таково обращение, принятое в сообществе Анонимных алкоголиков. В АА также принято говорить только о себе. Поэтому, если я буду говорить о себе, это не будет нескромностью, а будет означать только, что я говорю не о других, ничего не обобщаю и ничего никому не хочу навязывать. Все, что будет сказано - только мой личный опыт. Если он кому-нибудь пригодится, то мне не стоит его утаивать, а на нет и суда нет.

Тот медицинский факт, что алкоголизм неизлечим, я усвоил задолго до того, как протрезветь. С полной отдачей сил, сжав зубы, я бросал пить раз восемь, а клялся и божился я в этом многие десятки раз. Я провел в наркологических больницах в общей сложности несколько месяцев, мне кололи три каких-то "торпеды", вшили две "эсперали", меня кодировали разными способами три раза. На страхе я держался в первый раз месяцев восемь, потом четыре, потом две недели, потом два дня. После этого, поэкспериментировав неделю или две, я в очередной раз терял человеческий облик.

Разумеется, нет никаких гарантий того, что сегодня же я снова не напьюсь - ведь я алкоголик, и это неизлечимо. Но все же, не подвергая себя на этот раз никакому насильственному и вообще врачебному вмешательству, я трезв. По меркам алкоголика я трезв уже довольно давно.

Рабская зависимость от выпивки для алкоголика глубже, чем просто физическая тяга. Это трудно, практически невозможно объяснить тому, кто сам не страдает алкоголизмом. Эффект собраний Анонимных алкоголиков заключается, в частности, в том, что, в отличие от более широкого круга друзей и близких, там никому ничего не надо объяснять.

Другим придется поверить мне на слово, что положение алкоголика унизительно и сравнимо только с рабством. О чем бы я ни думал как алкоголик, я все равно в конце концов думаю о выпивке - будь то с ужасом или с надеждой. Если я перестаю думать о том, как мне выпить, то я начинаю думать о том, как мне от этого удержаться. Если я выпил, то я думаю только о том, как сделать, чтобы этого никто не заметил, а потом еще о том, как бы незаметно добавить. Это ужасно, потому что весь мир заслоняется мыслью о выпивке и воспринимается только сквозь призму стакана.

Я раб алкоголя, а он мой хозяин. Я никуда не могу убежать от своего алкоголизма, который стал частью меня самого и сидит у меня внутри. Взбунтоваться против него означает взбунтоваться против себя. Но это и делает такой бунт возможным. От алкоголизма избавиться нельзя, но можно - от рабства. Это почти хирургический процесс: выдавить из себя раба по капле. Любой вид наркоза или жалости к себе делает его изначально невозможным.

Прежде, когда я (иногда месяцами) находился в состоянии так называемой ремиссии, то есть не в запое, я мог пройти мимо бутылки, но это всякий раз стоило мне напряжения, потому что я не мог о ней не думать. Недавно на большом приеме я отошел к бару, чтобы взять для жены джин с тоником, на обратном пути встретил друга, мы разговорились, и я машинально отхлебнул из стакана - я как-то забыл держать в голове, что там джин. Хотя алкоголик, в принципе, не может забыть такую вещь. И ничего не произошло. Я не бросил стакан в ужасе, не побежал в туалет чистить зубы, я знал, что ничего со мной не будет, мне лишь на миг стало досадно, как если бы я хотел выпить чаю, хлебнул, а там кефир. Я случайно сделал то, чего делать не намеревался, вот и все.

Когда я пью в баре кофе, то с интересом разглядываю бутылки на полке: когда я еще был способен различать вкус спиртного и вообще отличать вкус напитка от его действия, ничего подобного нигде у нас не было и в помине. Мне любопытно. Друзья делятся со мной впечатлениями - примерно так, как можно рассказывать потерявшему зрение о том, что ты видел в кино. Это не находит в моей душе нормального отклика в смысле желания выпить. Это странно и невозможно, потому что я алкоголик, и это факт.

Я не знаю точно, как это получилось. Однако, благодаря программе АА, далеко не сразу и еще не бросив пить, я понял простую вещь. Алкоголик мечтает: я брошу пить и стану другим человеком. В девяти случаях из десяти из этого просто ничего не выходит, в одном случае выходит черт знает что. Идея АА подразумевает иную последовательность действий: не так, что я брошу пить и стану другим человеком, но: мне надо стать другим человеком и только тогда я, возможно, не стану пить. Это путь долгий и трудный, и идти им никому не охота. Но альтернативы нет, как нет и моей заслуги в том, что я сам по нему пошел, сообразив, что у меня нет никакого иного выхода.

Это все, что я хотел сказать для первого знакомства. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Цикл первый

Стих 2-й: Я свободен? Наверное, это кто-то другой.

Программа Анонимных алкоголиков сделала меня более свободным и более добрым человеком, хотя, как говорится в Большой книге АА: "Мы притязаем лишь на духовный прогресс, а не на духовное совершенство". Об идеалах мне говорить было бы нелепо, но и шаг в ту сторону уже благо. Свобода и доброта - прожиточный минимум и прожиточный максимум, который необходим всякому, а не только алкоголику, чтобы быть человеком. В этом смысле мне просто повезло.

Стать чуть-чуть более свободным очень трудно, а обратить свою свободу не на выгоду, а на добро - еще труднее. По своей воле это редко когда кто-нибудь станет делать. Тем более, жизнь как будто убеждает, что практичнее не делать добра и не отвечать за собственные поступки. Поэтому многие выбирают не свободу и не добро. Это их дело, осуждать их я не буду, тем более, что я и сам, наверное, оказался бы в их числе, если бы одно обстоятельство не вынудило меня однажды повернуть в другую сторону.

Это обстоятельство обнаружилось в том, что я алкоголик. Рабство и зло, возможно, практичнее с точки зрения комфорта и успеха в этом мире, но не для меня, алкоголика. Если я хочу остановиться в своем многолетнем запое, а это элементарное условие того, чтобы остаться в живых, то мне лучше поворачивать к добру и ломиться в ту сторону. И я потихоньку пошел. Иду. Спотыкаюсь, иду. Конца этому пути не видно, но уже где-то посредине выяснилась довольно странная вещь. То, что я все еще трезв, мне стало уже как-то и не очень интересно. Это оказалось не целью, а побочным следствием действия, направленного к какой-то иной цели. Результат же заключается в том, что я стал другим человеком.

Не скажу, что лучше. Не знаю. Не уверен. Я пытаюсь делать добро и не делать зла, но во многом я стал, вероятно, хуже - холоднее, более замкнут на себя. И жизнь моя далеко не во всем стала лучше, в ней, например, никуда нельзя скрыться ни от себя, ни от других, и в ней уже ничего никогда не бывает на холяву. Зато моя жизнь во многом не стала хуже или не оборвалась вовсе, что было бы наиболее логичным продолжением. Она другая.

Я знаю для себя, что если человек стал (возможно, родился, поскольку происхождение этой болезни не изучено) алкоголиком, то алкоголиком он и умрет. Если он долго не пьет, это не означает, что он перестал быть алкоголиком, но он стал другим человеком - во многом и скорее всего в чем-то несравненно более важном, чем его алкоголизм как частный клинический случай. Он может стать лучше или хуже, в чем-то лучше и в чем-то хуже, одно несомненно: если алкоголик долгое время трезв, то это уже не он.

Я знаю редкие примеры, когда с помощью ли "торпеды", или с помощью непостижимой для меня силы воли мои знакомые без всякой программы Анонимных Алкоголиков сначала сами бросали пить и затем тоже становились другими людьми. Результат чаще всего оказывался настолько ужасающим, каким-то злобным, что все в один голос говорили: нет, уж лучше бы он пил по-прежнему. В Программе АА, как я ее понимаю, сначала надо обратиться к добру, а потом уж не пить, иначе, спасая себя, можно себя погубить. (Говоря о последовательности, я, конечно, подразумеваю порядок хотения, а не действий - последний не имеет значения).

С точки зрения окружающих, которые воспринимают лишь итоговый результат как, в общем, положительный или, в общем, отрицательный, эта последовательность действующих причин, может быть, и несущественна. Она принципиальна лишь для алкоголика, поскольку возврат к прежнему образу жизни означает смерть. Цепь причин на самом деле такая: я теперь не потому другой, что трезв, но трезв, потому что другой.

Я никогда не увлекался альпинизмом, но мне всегда интересно про тех, кто, отмораживая руки и ноги, ломая пальцы, рискуя шеей и всячески истязая себя, лезет на гору по самому неприступному из ее склонов. Хотя сам я этого не делаю, мне понятно, для чего это делает он: он просто лезет, преодолевает и утверждает тем самым человеческое достоинство.

В этом смысле я надеюсь, что кому-нибудь может показаться небезынтересным и то путешествие, которое я здесь описываю. Я тоже лезу, ломлюсь и преодолеваю и, полагая себя рабом, утверждаю человеческое достоинство, хотя и не так наглядно, как скалолаз. В отличие от него, которым изначально движет сила духа, меня лишь крайняя, смертельная нужда погнала в гору. Он полез из своей свободы, а я из-под палки, из необходимости. Однако, начав восхождение, я тоже понемногу начинаю понимать, что это такое - свобода, и, может быть, теперь уже не столько нужда толкает меня в задницу, сколько свобода манит впереди.

Возможно, по разным причинам мы даже лезем с ним к какой-то одной цели. Если абстрагироваться от материала, в котором каждый из нас работает, все мы делаем сами себя и ничего больше. И затем мы, видимо, и родились на этот свет.

Возможно, тот факт, что, будучи алкоголиком, я трезв - это и есть самое впечатляющее достижение в моей жизни. Хотя технологически все получается иначе: трезвость я обретаю лишь как побочный результат, когда карабкаюсь вверх за чем-то иным. Может быть, по дороге я нашел что-то такое, чего и не искал, и это "что-то" даже более существенно. Значит, мне повезло.

Это не означает, что я какой-то особенный. Алкоголики - такие же люди, как и все. В том смысле, в каком всякий человек - такой же человек, как и все. И каждому по-своему очень трудно жить. Если ты не алкоголик, то алкоголики могут быть в числе твоих друзей или близких. Если ты не страдаешь алкоголизмом, то, возможно, ты страдаешь от чего-то другого, что тебя мучит.

Цикл первый

Стих 3-й: Человеку незачем звучать гордо

Молитву лучше начать с того, чтобы пасть на колени. Не обязательно в физическом смысле - я думаю, хватит умалиться в уме. Так же и тот, кто впервые пришел на собрание Анонимных Алкоголиков, говорит: "Здравствуйте. Я, имярек, алкоголик". Настоящая трудность заключается в том, чтобы произнести это вслух. Осмыслить легче, хотя на это и уходит больше времени.

Как это и полагается в АА, я говорю только о себе. В том смысле, что кто я такой, чтобы еще кого-то учить? Никто. Вот поэтому-то я и говорю только о своем собственном опыте. И вот, что в нем странно: я положил, как меня учили, в основу своей жизни посылку о величии человека - и это привело меня к краху. Однако едва я утвердился в понимании своего ничтожества - как вдруг выяснилось, что это довольно прочный фундамент, на котором уже можно строить что-то похожее на человеческое достоинство.

Давно сказано, что человек "зачат в грехе и рожден в мерзости, и путь его от пеленки зловонной до смердящего савана". И только стоя на этом, оказывается, можно говорить с Богом на "ты". Нас учили, что "человек это звучит гордо". Почему обязательно гордо? Это когда как звучит, смотря что за человек и в каком он виде. И перед кем ему, собственно, гордиться? Это нелепость.

Я оказался способен учиться только на собственных ошибках. Я пошел своим путем и обрел свой опыт. Я довольно дорого за него заплатил, хотя многие заплатили дороже. Это позволяет мне надеяться, что я не буду слишком назойлив, если немного о нем расскажу. Мой опыт никого не предостережет от тех же заблуждений, но, может быть, он кого-нибудь поддержит в трудную минуту того обратного пути, которым и я нынче пячусь к истине задом.

Обрести смирение - в конечном итоге означает встать, разогнуться. Но, прежде чем выпрямиться, мне понадобилось, чтобы меня сначала согнуло в дугу. Мне повезло в том смысле, что мне легче указать моей гордыне на ее место. Достаточно вспомнить, как я лежу под капельницей, намертво привязанный к кровати жгутом в какой-то клинике в США, куда меня пригласили на конференцию с докладом. Она давно идет, а я долго не могу понять, почему сквозь стекло палаты-аквариума меня, пытающегося червяком выпростаться из вязок, бесстрастно рассматривает какой-то негр, и я даже не помню, кто и как увозил меня из гостиницы. Вот и все, и насчет того человека, который звучит гордо, у меня вопросов больше нет. У меня много чего такого есть вспомнить отрезвляющего.

Сам по себе запой, если допустить к тому же, что алкоголизм это болезнь, а с медицинской точки зрения это наверное так, не такое уж тяжкое преступление. Масса есть поступков ниже и гаже, но чаще всего падение остается не очень заметным даже для окружающих, не говоря уж о самом низко павшем. А в случае с алкоголиком оно всегда наглядно. Если бы о нем было известно только моей совести, я бы заглушил ее голос водкой, что я чаще всего и делал. Но мое падение всегда было явным для всех. И мне некуда было бежать. Надо было вставать и снова доказывать, что я не так уж плох и безнадежен.

И я доказывал, пока не возносился и, забыв о том, кто я на самом деле, не срывался вниз. Вставай, вставай, скотина! Так я вставал и падал, падал и вставал, пока не догадался, что Бог создал меня, наверное, все же не затем, чтобы я иллюстрировал этакого "ваньку-встаньку", а для того, чтобы я научился ходить без помочей.

Это трудновато для взрослого человека. Но в этом и заключается усилие, которое отличает "Вставай, скотина" от "Встань и иди!"... Иди и не гордись, поскольку не перед кем и нечем гордиться. Иди и помни, что каждый шаг может стать последним - упасть слишком даже легко - и только так следующий шаг будет легок и безбоязнен.

Что-то есть влекущее в нижней бездне, в грязи, а уж в грехе тем более. Не жалость ли к себе, которая слаще водки в этом коктейле? С тех пор, как я трезв, я больше не испытываю жалости к себе - но я ведь как будто и не падаю, к чему же она? В мутном отражении пьяной лужи нет доказательств моего человеческого происхождения.

Может быть, Бог для того и создал модель человека-алкоголика, чтобы явить ему и через него наглядно, с одной стороны, что такое человеческое падение, а, с другой стороны, что нет такого падения, после которого не было бы грехом остаться лежать в грязи.

Цикл первый

Стих 4-й: В бессилии сила

Лишь смерть может избавить меня от алкоголизма, но, как и всякий человек, я вправе и в состоянии приблизиться к истине. Мне приходится это сделать, так как алкоголизм гонится за мной по пятам и подстерегает меня за каждым углом, и никакого иного прибежища, кроме истины, у меня нет. А истина по мере приближения к ней делает человека свободным независимо от того, нравится ему это или нет.

Первый шаг из двенадцати, которые включает в себя программа Анонимных Алкоголиков, звучит так: "Мы признали свое бессилие перед алкоголем, мы признали, что потеряли контроль над собой".

Ключевое слово здесь на самом деле "бессилие". Признать себя алкоголиком в медицинском смысле нетрудно, а если и неприятно, то все равно это придется сделать. Пройдя через руки десятков врачей и шарлатанов, на всю жизнь пропитавшись тусклым светом и убогими запахами наркологических больниц, я не верю в методы лечения, которые пропагандирует эта наука - зато я убедился в верности ее диагностики. Есть ряд известных симптомов, отличающих алкоголика от просто сильно пьющего человека, у меня налицо их полный набор.

Однако от констатации этого факта до признания своего бессилия в том смысле, в каком это советует программа АА, - целая пропасть. Само слово "бессилие" для меня, воспитанного в гордыне, прежде казалось оскорбительным. Тем более, что друзья и близкие, многие из которых, как я теперь понимаю, больны не менее, чем я, уговаривая меня бросить пить, взывали к моей совести или к силе воли.

Что касается совести, то, по-видимому, она у меня никогда не была атрофирована полностью, но в периоды запоев, во всяком случае, она скукоживалась настолько, что голос ее против зова алкоголя почти не был слышен. Для меня в эти периоды проблемы создавала не столько совесть, сколько стыд, принуждавший прятаться, лгать, воровать деньги или водку, чтобы опохмелиться втайне от всех. Но как алкоголик я всегда умел как-нибудь поладить со своей совестью и уговорить ее простить мою слабость "в последний раз", я умел откладывать разборки с совестью "на потом".

Совесть моя не то чтобы совсем была отравлена и убита, но докричаться до нее извне было не под силу никому из любимых мною людей, не говоря уж о доброхотах. Наивно думать, что я бросил бы пить ради кого-нибудь, например, ради матери, жены или сына или хотя бы даже ради самого себя. То есть такие попытки были, но успех они всегда имели самый непродолжительный. Моя совесть алкоголика что-то из себя такое стала представлять, на что стало возможным опереться, не раньше, чем медленно я начал обретать трезвость.

Моя совесть очнулась не вследствие воздержания от алкоголя и не как причина этого. Скорее эти два одновременных события стали следствием третьего - а именно того, что, доведенный собственной жизнью до отчаянья, я наконец пал на колени, смирился и признал свое бессилие в духе программы 12 шагов АА: в узком смысле перед алкоголем и в более широком смысле - вообще перед жизнью, в которой я очень мало что могу изменить.

Прежде мне казалось унизительным думать, будто в этом мире материя управляет духом и смыслом, а не наоборот. В отрицании самой этой возможности и состояла моя гордыня. Я был слишком кичлив, чтобы "опуститься" до признания того простого факта, что примитивная химия моего тела часто бывает сильнее и первичнее моего человеческого духа. И я был справедливо наказан за заносчивость. В своих сражениях с демоном алкоголизма, даже и прибегая к иллюзорной помощи всяких "торпед", я рассчитывал на силу духа и воли. Гордыня обманула меня и заставила сражаться с ветряными мельницами. Это были попытки побить демона там, куда он не залетает. Я воевал с ним, когда бывал трезв, в пространстве духа, а он повергал меня ниц в пространстве моего тела.

Все сражения с алкоголизмом я бесславно проиграл, пока не пришел к признанию того, что никакой силы духа или воли, во всяком случае достаточной, чтобы противостоять алкоголю, у меня нет. Мое "я" самым унизительным образом зависит не только и не столько от духа (интеллекта, воли, образа и подобия), сколько от слабостей, хворей и несуразностей моего тела. Одна какая-то бессмысленная хромосома решила за меня, что я алкоголик, и, в смысле заданности ею, я сам не более, чем червь.

И прежде, тычась мордой в грязь, часто пьяно и притворно, ради нового опьянения жалостью к себе я напрасно докучал Богу своими претензиями и корил Создателя за свое собственное ничтожество. Но однажды не в пьяном угаре, не в первый год посещения собраний АА и вряд ли даже во второй ко мне пришло трезвое осознание этого факта в его полном и убийственном значении.

Я принял не только мое телесное ничтожество, но и крайнюю ограниченность моих духовных возможностей как должное и без истерики. И в тот же миг (вместе с тем растянувшийся, вероятно, на годы, как смерть и воскресение) я понял разницу между червяком и человеком и догадался, что вовсе не ничтожен. Признание бессилия не причинило мне вреда - оно прибавило мне сил для чего-то.

И нет никакой иной возможности выделить свободу из всего остального, что творится в этом мире и во мне по хаосу необходимости. Это трудная логика для того, кто всегда начинал свою мысль с другого края. Но собрания АА постепенно научили меня смирению, достаточному хотя бы для того, чтобы начать все сызнова.

Цикл первый

Стих 5-й: Подставь любое имя

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Это мое вымышленное имя. В обществе Анонимных алкоголиков допускаются псевдонимы, но там я говорю под своим настоящим именем, и по-моему, все остальные поступают так же. Там вообще все очень по-домашнему.

Напротив, эти заметки существуют в режиме публичности. Я и пишу их для того, чтобы рассказать о своем опыте, которым хочу поделиться. Я ничего никому не хочу навязывать, а просто делюсь: если кому-нибудь тут что-нибудь покажется полезным или просто забавным - бери все, что приглянется. Это все даром, за так. Меня не убудет, а взявший меня же еще и обяжет, потому что в этом случае мои усилия, не такие уж, впрочем, и обременительные, окажутся еще и не бесцельными.

Если ты не алкоголик, то, может быть, такие, как я, есть среди твоих друзей и близких. Если ты не страдаешь от алкоголизма, то, возможно, ты страдаешь от чего-нибудь другого, ведь каждому из нас по-своему очень трудно жить. Мне кажется, нет ничего дурного в моем желании быть тебе полезным, тем более, что мы не знакомы и нам друг от друга ничего не нужно. Но если тебе может пригодиться мой опыт, то имя-то мое тебе зачем? Подставь любое.

В сущности, я не вижу причин скрывать от своих друзей и коллег, что я алкоголик, и ни для кого из тех, кому это может быть интересно, это не секрет. Но многие, кто знает меня с другой стороны, в том числе многие годы, были бы очень удивлены, узнав про мои запои. У меня нет ни любопытства еще раз увидеть их замешательство, ни желания выслушать их уважительные соболезнования - уж этим я сыт.

С другой стороны, как алкоголик я никогда не гарантирован от того, чтобы не запить и снова не потерять человеческий облик. Не только для меня, но и для всякого, кто отнесется к моим заметкам более или менее серьезно, такой конфуз мог бы оказаться очень досаден. Но, поскольку мое имя неизвестно, то читатель этого, в крайнем случае, и не узнает, а значит, избежит соблазна.

Трезвому человеку (а сейчас я вполне трезв) вряд ли придет в голову выворачивать перед кем-либо свою душу наизнанку. Эти заметки не имеют ничего общего с исповедью ни по своим целям, ни по содержанию. Но, раз уж я решился рассказать о своем опыте, о нем следует рассказывать в достаточной полноте, иначе это не имеет смысла. С другой стороны, понятно, что в жизненном опыте алкоголика есть много такого, о чем не очень приятно вспоминать.

В рамках моих "путевых заметок" мне предстоит говорить об очень интимных вещах, например, о моих отношениях с Богом, как я его понимаю. Необходимость говорить об этом вслух вызывает во мне гораздо большее внутреннее сопротивление, чем, скажем, основанный на личном опыте инструктаж по выбриванию нижней части живота в туалете наркологической больницы накануне имплантации "эсперали". Но Бог играет в том личном опыте, которым я хочу поделиться, как и вообще в программе Анонимных Алкоголиков, слишком большую роль, чтобы возможно было обойти эту тему. В таком случае я все же предпочел бы говорить о Нем под вымышленным именем.

Я понимаю, до какой степени выставляю себя на посмешище тех, для кого слова “Бог”, “грех”, “добро” - это более, чем просто пустой звук, скорее антислова, которые опасны для их образа жизни и требуют удаления, как гнилые зубы. Осознавая неизбежность таких насмешек, я готов их терпеть, но не более, чем это необходимо для дела, потому что я не мазохист. Псевдоним гарантирует мне право, по крайней мере, не вступать ни с кем в демагогические дискуссии: я всегда отвечу, что "Никита" - это не я.

Наконец, еще одна причина, заставляющая меня скрывать свое имя, заключается в моем чрезмерном тщеславии. Я, например, мечтал написать роман. Мечтать написать роман - очень удобная форма существования, под это дело можно выпить целую цистерну. Я не смог бы протрезветь раньше, чем признал свое поражение и сказал себе со всей возможной безжалостностью, что эта вершина мне просто не по силам.

Что касается этих заметок, то они не более художественны, чем самоучитель игры на баяне.

Цикл первый

Стих 6-й: Ходячий неизлечимо

Я проиграл изнурительную борьбу с самим собой один на один. Все мои попытки найти союзника в самом себе, будь то в собственном разуме или "силе воли", окончились неудачей. Это соответствует логике второго шага из 12-ти, предлагаемых программой Анонимных Алкоголиков: "Мы пришли к убеждению, что только сила, более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие".

В запоях водка несла мне, во всяком случае, меньше радостей, чем неприятностей и мук, и здравый смысл подсказывал, что она не может быть лекарством от алкоголизма. То, что я алкоголик, мне было ясно уже, но долго я не мог признаться себе в том, что я не в состоянии справиться с собой без посторонней помощи, что мне придется обратиться за нею к кому-то, кто обладает более эффективными средствами.

В наркологической больнице, где я подвергал себя добровольному лишению свободы, мне встречалось немало братьев по крови, с которыми на отходняке мы обсуждали эту проблему. Большинство из нас было доставлено туда в пьяном угаре женами, матерями или друзьями, но многие, такие же, как и я, изнуренные припадками запоев и попреками близких, трезвея и осознавая собственное бессилие, искали помощи вовне. Однако за "силу, более могущественную, чем мы", там и на том уровне принималась некая “медицина”.

Наука оказалась так же бессильна в борьбе со мной, как и я сам. Я совсем не склонен винить в этом врачей. О больнице я вспоминаю с отвращением, но доктору, который одно время даже стал моим другом, пока я не убедил его своим седьмым или восьмым возвращением под капельницу в полной бессмысленности моего лечения, я искренне благодарен. Всякий раз он прерывал порочный круг моего запоя тремя сутками полуобморочного сна и ставил меня на ватные после таблеток ноги. Но что же дальше?

Дальше вся мировая наркология не придумала ничего, кроме страха смерти. Он внушался мне при помощи разнообразных препаратов - "эспералей", "торепдо" и черт знает чего еще, или с помощью никому не понятной процедуры "кодирования". Однако суть была одна и та же: мне внушалось, что любая доза алкоголя в течение нескольких лет для меня смертельна, в лучшем случае грозит инсультом и параличом.

После первой "эсперали", зашитой мне в брюхо "на пять лет", я не пил месяцев восемь. После первой "торпеды", вколотой в вену "на год" - месяца два. Вторую "эспераль" по моей просьбе мне привезли "родную" из Парижа, - я пытался убедить себя в том, что это не "фуфло". Ее хватило, кажется, месяца на три. Сегодня мне неинтересны секреты наркологов - "фуфло" это или нет, если кому-нибудь это как-то помогает, то и слава Богу. Но я не верю в это.

Благодаря Анонимным Алкоголикам я стал другим человеком - не потому что трезв, а трезв лишь потому, что стал другим. Только так повернутая цепь причин и следствий сделала меня более свободным, а в "торпедах" слишком много лукавства. Если страх смерти, быстро убывающий, ибо на самом деле нельзя уверовать в убийство, даже и удерживал меня от выпивки в течение какого-то срока, то он не требовал от меня сверхусилия, необходимого, чтобы стать другим человеком. Напротив, я считал дни до той даты, когда мне снова можно будет выпить, и всегда начинал это делать намного раньше.

Не то чтобы я не боялся смерти. Я и сейчас ее боюсь. В особенности же я боюсь, просто трясусь от мысли, что я могу умереть под капельницей в этой мерзкой больнице, на клеенке, облитой моей собственной мочой. Но даже и в таком виде страх смерти не удержал бы меня от искушения сбросить оковы. В этом и есть врожденный порок всех мыслимых и немыслимых "торпед". Страх смерти не может вернуть человеку здравомыслия, о котором говорит Программа 12 шагов. Я был “пациентом”, то есть заложником очередной "торпеды", между тем как здравомыслие - качество свободных людей.

"Сила, более могущественная, чем я" была не так и не таким образом могущественна, чтобы вырвать у меня из рук стакан или исхитриться как-нибудь разбить купленную мной бутылку. Говорят, что и такое бывает, но мне кажется, не этим она озабочена, и возвращение здравомыслия состоит вовсе не в битье посуды. Моя трезвость стала естественным и необходимым (но не как причина, а как следствие), требующим тяжелого труда, но всего лишь одним из компонентов вернувшегося ко мне после долгих лет здравомыслия.

Главным же образом здравомыслие состоит в том, что мне нельзя врать. Нет такой медицины, которая решила бы за меня эту проблему, нет такой “торпеды”, которая убила бы на месте совравшего, и слава Богу. Но, чтобы не пить, мне надо было перестать врать, а чтобы не врать, мне пришлось стать другим человеком, потому что никак иначе это было невозможно.

Вот это и есть возвращение здравомыслия. Что за сила, более могущественная, чем я, мне его вернула? Об этом в третьем шаге программы Анонимных Алкоголиков: "Мы приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимали".

Цикл первый

Стих 7-й: АА противоречит нормальному ходу вещей

Я хочу рассказать о том, что я нашел, посещая собрания Анонимных Алкоголиков.

В соответствии с обычаями АА мне следует говорить только о себе, ничего не обобщая и никого не пытаясь учить. Но есть и коллективный опыт Программы 12 шагов, и опыт тех, кого я давно знаю по собраниям в группе Анонимных Алкоголиков. Я расскажу лишь о том, что я сам понял, слушая других, и в этом смысле надеюсь, что не нарушу важный принцип анонимности.

Разумеется, первый раз я пришел в АА скорее из любопытства. Надежды и недоверия было у меня поровну, как всегда. Но, посидев на собрании однажды, я пришел туда второй раз, потом третий, потом я запил, потом пришел опять, потом опять запил, лечился, зашился, запил, потом как-то начал трезветь. Могу сказать только, что трезвость в моей душе благодаря собраниям АА наступила хотя и не сразу, но раньше, чем в моем теле. Сейчас я чувствую себя довольно трезвым человеком, но продолжаю ходить на собрания. Никто меня туда не гонит, меня просто туда тянет, мне это в кайф.

Я не могу вспомнить имя человека, который впервые привел меня в АА, это было случайно. Возможно, он потом стал ходить в другую группу, которых много в Москве, чтобы не думать худшего. На собрания часто приходят новые люди, никто не спрашивает, кто они - раз человек пришел, значит ему нужно, и этого достаточно. Одни потом пропадают навсегда, другие остаются, исчезновение третьих означает, что они запили, но вернутся на однажды найденную дорогу. Тот, кто долго ходит в одну и ту же группу, узнает о других столько, сколько каждый из нас находит нужным рассказать о себе. Но так как в АА вовсе не преследуется никаких целей, которые можно было бы назвать практическими, то и это знание друг о друге остается как бы "ни о ком".

Когда я первый раз попал на собрание АА, все здесь показалось мне и очень знакомо, и в то же время странно. Люди, которых я здесь увидел, утверждали, что они алкоголики, и в это нельзя было не поверить. Но все они выглядели мало того что трезвыми, но, пожалуй, благополучными, в глазах у них не было того нервного огня, по которому узнают друг друга алкоголики, спешащие выпить. Они говорили о вещах очень страшных и очень мне знакомых, но необыкновенно спокойно на пока еще не знакомом мне, хотя и не так чтобы вовсе недоступном языке.

Дело не в том, как я первый раз попал в АА, а в том, что я был там сразу же понят и принят. Во всяком случае, так мне в то время показалось. Теперь я знаю, что, когда на собрание приходит новый человек, он может быть принят сразу (мной, в том числе) не весь без остатка, но этого остатка ему просто не покажут. Наверное, так было и со мной. Однако в АА есть ритуалы, по которым любой вошедший всегда будет обогрет вниманием, и, если у него есть хоть какой-то шанс встать на этот путь рядом с другими, этот шанс никем не может быть у него отнят.

На протяжении тех лет, что я продолжаю ходить на собрания АА, я вижу здесь людей, которых мне хочется видеть, само присутствие которых дарит мне надежду, как и мое присутствие, наверное, теперь уже тоже кому-нибудь ее внушает. Это люди, которые были на дне, куда и я тоже спускался. На моих глазах они трезвы год за годом. Я знаю целые истории их жизней, которые служат для меня не то чтобы примером для подражания, потому что подражать никому никогда и ни в чем не имеет смысла, а просто доказательством того, что возможно стать другим человеком. Я знаю этих людей, ставших другими, я знаю, что они не только трезвы, но добры и очень свободны.

Это противоречит нормальному ходу вещей в этом мире. Я вижу в этом мире, что люди, если и меняются, то, увы, чаще всего не в лучшую сторону. Исключения редки. Они часты лишь среди тех, кого я знаю по группе Анонимных Алкоголиков. Это, наверное, вполне противоестественно, но это, тем не менее, факт.

Анонимные Алкоголики разные: мужчины и женщины, молодые и старые, бедно или богато одетые, речистые или косноязычные, но глупых, злых и некрасивых там нет. Злому в АА просто нечего делать - Программа 12 шагов не может предложить ему никакой помощи, никакого противоядия от самого себя. Она заставляет человека думать, а всякий думающий - уже умен. Программа рекомендует помогать и прощать друг другу, а помогающий и прощающий - красив.

На собраниях АА всего только слушают и говорят по очереди. Здесь никто не ставит себе никаких иных целей, кроме как сказать свое и, если повезет, помочь другому так, чтобы никто этого не заметил. Все, о чем тут говорится, не может быть пересказано за пределами "этих стен" и в этом смысле не имеет информативной ценности. Сюда не ходят и не допускаются просто любопытствующие. Это важно, чтобы никому ничего не приходилось объяснять. Я никогда и нигде не слышал столько искренних слов без тени самоуничижения или самолюбования.

По правилам АА можно говорить только о себе, но ни в коем случае не о других. Что бы ни говорил тот, до кого дошла очередь, его нельзя перебивать. Обретающему дар речи боязно подставить ножку. Новичку необходимость терпеливо выслушивать других, как бы их речи порой ни казались глупы и бестолковы, дарит опыт смирения - так было со мной, пока я не нашел, что на свете нет незначительных людей и не бывает пустых слов, если только они искренни.

На собраниях АА никогда не может быть споров и дискуссий. Возможно, форма публичного спора вообще отнесена к средствам обретения истины ошибочно. Спорящей доказывает лишь себе, отпихиваясь от другого. Мне больше пользы выслушать человека молча и понять его, и посочувствовать, и принять из его опыта то, что и мне по вкусу. Единственный спор, который имеет смысл, это спор с самим собой, и в его тишине, как трава, растет истина. Говоря шире, всякая борьба имеет смысл только как борьба с самим собой.

У меня и вообще, и за пределами АА, где я живу своею жизнью под своим настоящим именем, давно нет никакого желания кому-либо что-либо доказывать. Анонимность защищает меня от этого. Я не то чтобы уклоняюсь, я не боюсь спора, я его просто не хочу, у меня нет ни нужды, ни охоты его вести. Я тем более ни с кем не борюсь. Я не борюсь со своим алкоголизмом, тем более, что эта борьба слишком неравная, а с некоторых пор не борюсь и с самим собой. Бороться надо только с материалом - как сказал, кажется, Микеланджело.

Цикл первый

Стих 8-й: Интимный

Труднее всего мне говорить о Боге, потому что это тайна. Это было бы очень дерзко и неприлично, если бы не вызывалось необходимостью. В программе 12 шагов, в опыте Анонимных Алкоголиков и в моем собственном опыте, которым я хочу поделиться, Бог занимает слишком важное место, чтобы обойти эту тему молчанием.

Третий из двенадцати шагов по программе АА формулируется так: "Мы приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимали". Это решение может показаться спорным, но оно не показалось мне странным после того, как я, упираясь, словно осел, все же преодолел два первых шага: признал свое бессилие перед алкоголем, то есть поражение в борьбе с самим собой, и нашел, что лишь сила несравненно более высокая, чем моя собственная, способна дать мне надежду на спасение.

К надежде я пятился задом, как рак, не свет влек меня впереди, а тьма гнала сзади, и если я и пришел к какому-то свету, то не из добродетели, а под давлением обстоятельств. В религиозном смысле я был в начале этого пути человеком ни верующим, ни неверующим, а просто никаким. Хотя картина мира, имеющего в своей основе какой-то смысл и какую-то цель, всегда казалась мне более убедительной и ясной.

Атеизм, безбожие, если оно не сводится лишь к механическому повторению ничего не значащих и никому, собственно, не адресованных богохульств, представляет собой убеждение очень высокого (и для меня просто непосильного) напряжения. Последовательный атеизм предполагает, что мое появление в мире стало результатом нелепого случая (как, впрочем, и появление самого этого мира), что души у меня нет, что, следовательно, разум мой не имеет иной опоры, кроме примитивного инстинкта амебы, и, что бы я ни делал в жизни, это не имеет никакого значения, поскольку исчерпывается вместе с ней. Для того, чтобы придерживаться подобной системы убеждений, потребно мужество, которого у меня просто нет. Поэтому я никогда не был атеистом.

Но Бога нельзя познать с помощью рассуждения. Некоторые люди, наверное, рождаются с верой, я им завидую, но к ним, увы, не принадлежу. У меня нет мистического опыта, мне никогда не было явлено никакого чуда, зримо разрывающего причинно-следственные связи законченного творением материального мира. Мою трезвость алкоголика я не считаю чудом - она имеет естественное объяснение в том, что я каким-то образом стал другим человеком, хотя и остался самим собой.

Я не понимаю, каким образом со мной случилось преображение, могу лишь догадываться, что это был для меня момент отчаянья, хотя трезвого и не какого-то особенно глубокого - в том смысле, что бывало и хуже. Не состояние отчаянья, довольно привычное для меня в последние годы запоев, стало причиной этого события, а то, что я вдруг увидел свет, которого здесь как бы не было прежде. Это как если бы я всю жизнь проблуждал в темноте по лабиринту, натыкаясь на мокрые и грязные стены, и вдруг сообразил, что выход, оказывается, всегда здесь был, я просто не туда смотрел. Когда я уставал тыкаться в стены, я всегда падал мордой вниз, в нижнюю бездну, а надо было посмотреть вверх. Я был слеп. Вера - это как будто четвертое измерение, и, хотя с практической точки зрения никаких проблем оно не решает, но оно всегда есть, и этого довольно.

Я не знаю, каким образом открылись мои глаза, но это, несомненно, произошло, раз я трезв и мне это не в тягость. Это имеет причину, и я усматриваю ее в том, что моя вера, которая страшно мала и подобна колеблющемуся пламени свечки, все же в какой-то миг выросла еще на ничтожно малую величину. Наверное, для каждого человека существует критическая масса веры, количественное достижение которой влечет новое качество некоторого преображения.

Субъективно это выразилось в том, что мне вдруг стало легко. То есть трезвая жизнь моя стала напряженнее, в ней стало меньше соблазнов, но и меньше радости от их легкого удовлетворения, больше ответственности, одни проблемы ушли, зато другие встали в полный рост, и не стало никакого способа спрятаться ни от них, ни от себя самого. Но мне стало легко, как будто я сбросил камень с плеч. Теперь и отсюда мне кажется, что это было очень просто, но я точно помню, что это было очень трудно. Мой камень, наверное, нельзя было сбросить раньше, чем взобравшись с ним на какую-то гору и быв почти раздавленным им.

"Легко проснуться и прозреть - Словесный сор из сердца вытрясть - И жить, не засоряясь впредь, - Все это небольшая хитрость". Эти стихи очень точно передают ощущение легкости преображения, хотя они написаны человеком, не страдавшим от алкоголизма, и я затрудняюсь сказать, как и насколько веровавшим. Ощущение освобождения, хотя оно не имеет явных внешних проявлений, запечатлевается в памяти очень ясно, но проходит, сменяясь новой тяжестью, может быть, уже другого рода.

"Вытрясти сор" на самом деле гораздо проще, чем "жить на засоряясь впредь". Грешить по-прежнему хочется. А Бог ведь не говорит: "Делай так-то и так-то", Он говорит: "Ты делай, как знаешь, только уж не говори мне потом, что я тебя не предупреждал". Не так трудно прийти к Богу, как трудно с этого момента и на всю оставшуюся жизнь оставаться на высоте теперь уже ясно осознаваемых требований. Едва ли возможно.

В соответствии с правилами Анонимных Алкоголиков я продолжаю говорить только о себе, не призывая никого следовать моему опыту. Это было бы нелепо и недобросовестно, потому что я этого пути, в сущности, не знаю, не помню, может быть, и не смогу повторить, если заблужусь и упаду снова, а это всегда возможно для меня, алкоголика. Я только рассказываю, подобно путешественнику, что в том мире, где я блуждал, есть такая дорога.

О ней и говорит Программа 12 шагов, советуя препоручить свою жизнь Богу "как кто его понимает". Как понимаю я сам? Если я убежден, что каким-то непостижимым для меня образом я встретился с Богом, все-таки притащился к Нему, то вопрос о том, как я Его понимаю для меня уже звучит странно, наподобие вопроса: "Как я понимаю это дерево?". Откуда же мне знать? Как вижу, так и понимаю. Мне не обязательно знать, чтобы понимать, может, даже это и лишнее.

Все анонимные алкоголики так или иначе верующие люди. “Так или иначе” здесь означает - в меру дарованных им способностей. Однако, если человек вовсе лишен способностей к вере, то он, к сожалению, по моему мнению не может полноценно понять Программу 12 шагов и войти в нее, а Программа, увы, ничем не может ему помочь. Но я не смог бы никому “одолжить” своего Бога, даже если бы это было нужно для спасения чьей-то души. Это мой Бог, которого я встретил, и он никому не будет впору. Но я думаю, что Бог универсален и многообразен, как и пути к нему. На собраниях АА никто никогда не обсуждает Бога, а туда, где по поводу этого спорят, мне бы не захотелось прийти.

Я вообще в последнее время не люблю откровенности. То есть того, что я когда-то считал откровенностью, а на самом деле чаще всего это были притворство и лесть, не достойные трезвого человека. Я был предельно откровенен в этом вопросе, больше я не в силах. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Цикл первый

Стих 9-й: Если можно, то не хочу

Я никому ничего не должен. Мне никто ничего не должен. Когда я пил, считая, что мне кто-то что-то должен, или пытался бросить пить, считая, что я кому-то что-то должен, это всегда кончалось самым плачевным образом.

Вид застолья или подвыпившего друга, которому хорошо, уже не вызывает во мне желания присоединиться. Большинство моих друзей любит выпить - некоторым из них это не причиняет вреда, другим лучше было бы остановиться, но не мое дело их учить, когда не спрашивают. Я принимаю их такими, какие они есть. Я надеюсь, что они тоже принимают меня таким, какой я есть, пьяный или трезвый. Иногда, чтобы принять человека, какой он есть, бывает важно и вовремя отвернуться.

Кто-то однажды даже позавидовал мне во время нашей обычной пьянки: "Тебе хорошо, ты завязал". Он ничего не понял. Так можно было бы сказать безногому: "Тебе хорошо, тебе никуда не надо бежать". К тому же я и не завязывал. Я никому, в том числе себе, ни в чем не клялся. Такая клятва была бы пустым звуком, поскольку воли сдержать ее у меня все равно нет. Мне не помогли две "эсперали" и три "торпеды", а клятвы не могли помочь тем более, когда я их еще давал.

Мой опыт в Программе Анонимных Алкоголиков научил меня избегать таких слов, как "должен", "нельзя", "обещаю" или "никогда". "Должен" всегда влечет первым делом "не буду". Если "нельзя", то обязательно "хочу". Это свойство свободы, которая предшествует сознанию и проявляется на до-сознательном уровне, разуму свобода подчиняется с трудом. На самом деле мне все можно. А раз можно, то, может быть, хочу, а может быть, и не хочу. Если захочу, я сейчас пойду и напьюсь. Сейчас не хочу. И не так не хочу, чтобы это требовало от меня каких-то дополнительных усилий, и не потому, что боюсь заранее известных мне результатов, а просто неохота. Это не самовнушение, которое я тоже проходил, это какое-то другое, не очень понятное мне достижение, которым, я, правда, обязан не себе.

Если смотреть шире, то можно все, что физически можно сделать, никаких "нельзя" я не понимаю ни для себя, ни для других. Если бы Бог имел в виду устроить нравственный мир человека так, чтобы в нем были "нельзя", Он бы нашел способ сделать это более эффективно, на уровне тех законов, какие существуют в природе: камень падает вниз, деревяшка всплывает вверх, а ходить на голове нельзя, потому что этого нельзя сделать.

Напротив, в том мире свободы, в котором помещается верхняя часть человека, хочет он того или нет, в принципе, все можно. "Все позволено", что я сам себе разрешу позволить. Но за все надо платить. Буквально за каждый шаг и за каждый вздох свободы. Я знаю, что мне придется ответить за все, что я сделал и чего я не сделал. Я не готов нести слишком большой груз ответственности - прежде всего я слаб. Рамки свободы поставлены не каким-то забором извне, а моими собственными слабыми возможностями изнутри. Грех мне, в общем, не по плечу. Я всего лишь человек, к тому же алкоголик. Куда уж мне творить зло, я лучше постараюсь делать добро.

В соответствии с третьим шагом Программы АА я отказываюсь от своеволия, заведшего меня в тупик и "препоручаю свою волю и свою жизнь Богу, как я его понимаю". Не считая естественного желания грешить, проблема для меня теперь состоит в том, что Божью волю нельзя взять и прочесть в газете. Если бы Бог издавал ее декретом, а сам бы еще стоял рядом, то это был бы в своем роде майор гражданской обороны. Но Бог создал человека свободным, потому что иначе замысел самодостаточного добра не имел бы шансов реализоваться. Выбор между добром и злом, а, следовательно, и зло как таковое - с этой точки зрения осмысленно.

Но добро и зло кажутся не всегда несомненными. Это позволяет мне строить разные умные теории этического релятивизма, относительности добра и зла, оправдывающие мое нормальное желание грешить. Но ведь это лукавство. В действительности я всегда знаю, в тот момент, когда поступаю, где добро, а где зло, где дерьмо, а где чисто. Я знаю это хотя бы по тому привкусу лжи, который всегда имеет грех и который не может заглушить даже водка. В своей жизни я совершил множество не крупных злодейств, а мелких и лживых грешков, но на самом деле я почти никогда не получал от них полноценного удовлетворения. Неуловимый привкус лжи и озноб воровства всегда портили удовольствие.

Я не хочу никого учить, что такое добро и что такое зло. Я бы и не смог этого объяснить, как невозможно словами рассказать вкус соли. Просто я знаю привкус лжи, которым всегда сопровождается прикосновение зла, как знаю сухость или обильную слюну во рту, предшествующие запою. Сдалать вид, что я не заметил этого, было бы пустым самообманом, тем более, что отвечать все равно придется.

В этом смысле мне просто повезло, что я алкоголик и моя расплата не где-то "там", где еще неизвестно, наступит она или нет, а очень зримо, неотвратимо и как бы "не отходя от кассы". Трезвость ли научила меня этому, или сама она наступила уже в результате, но я не то чтобы понимаю Божью волю, но как бы чувствую ее осторожной ступней как проход в минном поле. Он достаточно широк, идти по нему легко и безопасно. Но стоит мне заступить за край, а я все время порываюсь это сделать, как там все взорвется. Если вес навалившейся на меня лжи станет чуть больше критической массы, меня затянет в страшную воронку запоя, и это так же верно, как то, что камень падает вниз. Это не возмездие - Бог, как я его понимаю, чужд мщения - но это моя собственная ответственность за то, что я могу сделать по своей воле. Мне не то что нельзя грешить, но лучше не стоит этого делать.

В соответствии с правилами, принятыми у Анонимных Алкоголиков, я продолжаю говорить только о своем собственном опыте, не пытаясь его обобщать и никому не навязывая. Возможно, другие люди устроены иначе. Есть такие, которые от природы чужды греха, и в них нет лжи, что бы они ни делали. А я стараюсь сторониться лжи не из добродетели, которая мне никогда не была особенно свойственна. Мне лучше избегать ее потому, что так же, как пьянство алкоголика всегда влечет необходиость лжи, так же и ложь влечет необходимость пить. Для меня, алкоголика, быть трезвым и не лгать - в известном смысле одно и то же.

Цикл первый

Стих 10-й: О той, которая умерла

По правилам Анонимных Алкоголиков я должен говорить только о себе, но думаю, что я их не нарушу, если расскажу о той, которая умерла.

В Большой книге АА говорится: "Не излечиваются только те люди, которые не могут усвоить и поддерживать образ жизни, требующий неумолимой честности".

Мой опыт подтверждает, что неумолимая честность с самим собой является, возможно, самым трудным, но абсолютно необходимым условием, без которого попытка стать другим человеком обречена на неудачу. Прежде чем это понять, я пытался быть честным с другими людьми, а в отношениях с собой проводить как бы политику зачета и погашения долгов - но этого было недостаточно. Неумолимая честность тяжела тем, что она превращается в род нравственной бессоницы или бессоной рефлексии, когда от себя самого нельзя укрыться нигде и ни на какое время.

Ту, которая умерла, я несколько раз приводил с собой, когда она была трезва, на собрания АА. Я видел, что ей там нравилось, что она сердцем чувствовала там свой дом, и в его устройстве ничего ей не нужно было объяснять. Доброты ей тоже было не занимать - я не встречал другого человека с такой огромной потребностью утешать и с таким неизрасходованным, невостребованным запасом доброты. Она также не была ленива: неподъемная огромность труда, конечно, пугала ее, как всякого человека, но не останавливала.

Но, к сожалению, для того, чтобы стать другим человеком, упорства мало, тут еще необходима неумолимая честность, а этого качества у нее не было. Она врала всегда, всегда делала это как бы извиняясь и в то же время вполне искренне, до такой степени запутаваясь во лжи самой себе, что граница между сном и явью о себе для нее уже была неразличима. Таким образом она была обречена, и с некоторых пор я это чувствовал. Я знал, в каком ящике она прячет по утрам недопитую бутылку, я знал, что она подворовывает в запое, но эти виды внешней лжи были исправимы и извинительны. Хуже было то, что она лгала самой себе, утешая себя, будто бы у нее еще есть какая-то надежда. Ибо хорошо утешать других, но только не себя.

Она была алкоголичкой, как и я, но, как это часто бывает у женщин, недуг алкоголизма был со всей очевидностью написан на ее сморщившемся лице девочки-старушки, и он прогрессировал с невероятной, ужасающей быстротой. Мы с ней сидели тогда в одном кабинете. Однажды утром я пришел и увидел, что она спит в кресле, обняв плюшевого медведя. Мне стало ее жалко до слез, потому что больше у нее, наверное, действительно никого не было, но я не знал, что делать. Потом я услышал странный звук и догадался, что она мочится под себя, не просыпась. Тогда я вышел из комнаты, а когда вернулся через четверть часа, то не увидел лужицы под креслом и не почувствовал запаха мочи, а только спирта. Только плюшевый медведь теперь сидел на столе - она забыла снова взять его на руки, потому что ложь всегда несовершенна.

Я всегда буду ненавидеть себя за то, что отпустил ее в другой город. Сама она не раз хлопотала, вовлекая в это кучу народу, о транспортировке меня из чужих городов, из сорванных командировок, знакомым маршрутом в наркологическую больницу, но меня это не насторожило. Во время одной из последних встреч она сказала, что хочет креститься, просила совета и помощи, я ей обещал. Еще она спросила, можно ли ей поехать в командирову. Ее радостный вид обманул меня, я позволил ему себя обмануть, я умыл руки.

Умом я понимаю, что я был бессилен что-либо сделать. Я не мог внушить ей неумолимую честность, которой в то время и у меня самого еще в достаточной мере не было. Но ощущение вины не проходит, и, наверное, оно справедливо. Она запила в чужом городе и попала в больницу, были оттуда сумасшедшие с кавказским акцентом звонки с просьбой привезти из Москвы искусственную почку, но это было по многим причинам невозможно, да и никто не думал в тот момент, что она может умереть. А потом позвонили и сказали, что умерла. Труп привезли в Москву в цинке, а когда его вскрыли, как консервы, то вид ее был совершенно безобразен.

Смерть ее показалась мне так же нелепа и несвоевременна, как жизнь. Я вообще не встречал более неприспособленного к жизни человека, всегда и всюду неуместного в своей неиссякающей потребности всех утешать. Росчерком своей короткой жизни в отведенном нам общем пространстве времени она совершенно перечеркнула его ход: может быть, как раз она и была вовремя и к месту, а все остальные, и я в том числе, оказались тут не по делу, ни к чему, одно из двух. Она всегда всех жалела, и единственный ее порок состоял в том, что она не сумела не пожалеть себя, чтобы один раз наступить себе на горло и стать другим человеком. А может быть, логика ее сообщения этого и не предполагала.

Цинковый гроб вскрывали в июне, роскошно цветущим летом. Теперь я думаю, что, возможно, жизнь человека - это как снег идет, совершенно не сообразуясь ни с законами времени, ни с законами пространства. Я понимаю так, что каждая жизнь - это в некотором роде сообщение, самодовлеющее и самодостаточное, хотя и проступающее наподобие тайнописи, проявлющееся, читаемое лишь в контексте других, пересекающихся сообщений. В этом смысле я не знаю случая, когда бы смерть была преждевременна - это просто конец сообщения, точка. Я знаю противоположные случаи, когда сообщение, кажется, окончено, смысл его, казалось бы, исчерпан, а смерть не наступает. Но это, наверное, просто от недостатка моего понимания.

Вот почему, собственно говоря, неумолимая честность должна быть бессона, вот почему у нее нельзя попросить выходной или перерыв на обед. Вдруг я умру как раз в тот момент, когда она отвернется, вдруг я умру на койке наркологической больницы в луже собственной мочи? Это было бы для меня трагедией. Это могло бы поставить под сомнение, если не перечеркнуть, смысл всей моей жизни и все те смыслы, которыми наполнено сообщение.

Никогда не поздно начать новую жизнь, и не понарошке, а действительно новую, это означает, что с принципиально новогого уровня самосознания шанс личного преображения открывается всегда, до самой точки, до конца сообщения, и лишь за его пределами уже ничего нельзя поделать. Та, которая умерла, успела подняться на этот более высокий уровень смысла, но, единожды начав новую жизнь, она сразу и навсегда попала уже в ситуацию цейтнота, полного отсутствия времени, ограниченного концом сообщения, который может наступить всегда. Она вскарабкалась туда, но сорвалась. Лишь в свете смерти становятся понятны некоторые несуразности жизни и общий смысл рутинной и мучительной командировки. Она предоставляется затем, чтобы нечто постичь внутри сообщения и преобразиться и в этом удержаться, но всегда есть страшный риск не успеть.

Меня это не пугает, когда я настороже. Я просто стараюсь жить в понимании о смерти, так же как и о дне моего падения, куда мне доводилось опускаться. Я именно так вижу свою ответственность, которая есть продолжение моей свободы. Мне надо так маневрировать между смертью и дном моего падения, чтобы они не совпали. Но я понимаю, что вся моя ответственность, как и смерть, конец сообщения, точка, как и дно моего падения - это все не где-то "там", а вот тут, рядом, один шаг, один миг - и я на дне, точка. Это хождение по канату над пропастью, но это и есть нормальная жизнь для меня, только отсюда я вижу себя и весь мир в нормальном, осмысленном свете, и груз прошлой лжи не тянет меня вниз.

Только отсюда я могу, в соответствии с рекомендациями 4-го шага по программе Анонимных Алкоголиков, "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения".

Возвращаясь и не прощаясь с той, которая умерла, я хочу сказать, что она умерла вполне ребенком. Я не знал более безгрешного существа. И хотя смерть ее наступила таким несвоевременным, нелепым, некрасивым образом, она, по-моему, не исказила смысл сообщения.

Через какое-то время после ее смерти я увидел ее во сне. Во сне же я очень удивился и сказал ей: как же так, мол, ведь ты же умерла. И тут же в сотоянии между сном и явью, потому что я уже просыпался, чей-то голос не то сказал, не то как-то иначе объяснил мне, потому что я не уверен, что это был именно голос, но смысл фразы был вполне внятен: "Бог видел, как она мучилась на земле, и поэтому Он забрал ее к себе. Но потом Он увидел, как вам ее нехватает, и поэтому Он ее воскресил".

Я проснулся с чувством большого облегчения и удовлетворения от этих ясных слов. У меня и сейчас нет причин сомневаться в их правдивости. Я был трезв, а во время запоев я никогда не слышал никаких "голосов".

Цикл первый

Стих 11-й: Я и другие “я”

Если судить по тому, что я уже давно и изрядно трезв, может быть, было бы точнее сказать, что я "был" алкоголиком. Но это возможно лишь в тех пределах, в каких моя душа, в принципе, способна жить собственной жизнью. Душа, пожалуй, и трезва, но я сам, пожизненно привязанный к своему телу, был, есть и буду алкоголиком, поскольку это качество, по-видимому, врожденное, болезнь неизлечимая, а тешить себя иллюзией, что я застрахован от запоя, просто опасно.

Впрочем эти: "Я был", "Я есть", "Я буду" - довольно относительны. Четвертый шаг по Программе Анонимных Алкоголиков советует "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Но кто этот "я", которого мне следует оценить и, может быть, осудить или оправдать? Что такое "моя жизнь"? Ни на миг не останавливающееся течение, река, не очень ясно, где берущая начало, и тем более неизвестно, куда впадающая. Где тот камень, уцепившись и влезши на который, я могу утвердиться в смысле настоящего времени глагола, в смысле "Я есть", оглянуться назад, посмотреть вперед и вынести законченное суждение, дабы "оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения"?

Из дества я помню дачную собаку, непонятную, но добрую, огоньки новогодней елки в отражении двойной оконной рамы - это начало фильма, главный герой еще не явился, никакого "я" еще нет. Потом московский двор и раннее тепло, солнечное кружево под корявым тополем, утренний холодок и мурашки по коленкам - я впитываю это и тогда вдруг понимаю с полнотой невозможной, как этот мир прекрасен и отверст. И это уже я, и мир останется тем же, хотя "я" заберется в раковину и станет совсем другим. Потом, гораздо более потом я умираю в луже собственной мочи, и мне все равно, только стыдно. И это тоже я. Потом я выздоравливаю и снова через малое время, трясясь от стыда и страха, как бы не скрипнула дверь, мутной ночью ползу за водкой. Но в промежутке я, сдерживая шаг, иду по мосту под минометным и снайперским огнем, и страх какой-то странный, потому что он есть, но не владеет мной, я знаю, что меня могут убить, но ничто не может заставить меня бежать, раз обстоятельства требуют идти медленно. И это я, за которого мне вроде бы не стыдно.

И вот меня занимает вопрос, в каком виде я по окончании жизни предстану перед Богом, какой именно образ с Его точки зрения будет адекватен, кого, собственно, Он возьмется судить, если это можно назвать словом "суд"? Ведь я много менялся в течение жизни и далеко не всегда в лучшую сторону, так не лучше ли было умереть ребенком, чем предстать на суде в образе старого циника с душой, атрофированной ядом лжи совершенных в течение жизни грехов? Чем мне отвечать, чем отчитываться за эту командировку - ну не враньем же, которым полна жизнь, но которое в свете смерти не имеет никакого смысла.

Меня могла убить пуля, когда мне было не стыдно, я мог умереть от почечной недостаточности, когда моим последним чувством, наверное, стал бы стыд. Кто из них "я"? Если судить, то кого? Одно время, пытаясь обвести себя вокруг пальца, я испытывал теорию двух "я": одно из них делало все, что стыдно, а другое только то, что не стыдно. Но "не я" - это фикция, плаксивый недоросль, боящийся ответственности за то, что нагадил, еще не осознавший по недоразвитости, что уклониться нельзя. Это трусливое бегство еще более постыдно, чем было бы побежать тогда на мосту. "Глубоко и бесстрашно оценивая себя и свою жизнь с нравственной точки зрения", я не могу и не хочу отказаться ни от какой части своего прошлого, чтобы сказать: вот то был я, а это не я. А кто же?

В рекомендациях по 4-му шагу к Программе АА есть совет взять тетрадку, ручку, сесть и написать свою жизнь, "оценивая ее с нравственной точки зрения". В порыве первого энтузиазма, характерного для еще не протрезвевшего новичка в Программе 12 Шагов, я дважды пытался это сделать, и оба раза безрезультатно. Вместо "я" из меня лезло на бумагу, словно дерьмо, "эго", Зигмунд Фрейд. Фрейда я ненавижу лично, как можно ненавидеть только близко знакомого живого человека, и само по себе это несомненное доказательство того, что он прав. Он, сволочь, прав на своем уровне. Но мне не нужно его биологическое "эго", которое нельзя оценить с нравственной точки зрения: оно лежит ниже ватерлинии морали.

Мне нужно сделать невозможное и собрать в точке все, что сегодня осталось от моего "я": усталого, отравленного, оборваного, оболганного, разбитого тем, что называется биографией, в бесчиленные осколки, разлетевшиеся в чуждые миры. Вот это все, по отдельности уродливое и бессмысленное, одно с другим не стыкующееся, одно другому противопоказанное до рвоты, мне надо сложить и рассмотреть "бесстрашно", как советует Программа 12 Шагов, чтобы сравнить с тем, чем оно, по-видимому, когда-то было или как оно было замыслено, или каким оно должно было быть. И вот, что я с этим сделал.

Программа 12 Шагов это не психиатрия, во всяком случае, не психоанализ. Я отвечу за свои грехи, но у моего "эго" нет грехов, у него только "комплексы". За них нельзя нести ответственность, они возникли помимо моей и даже его воли. Я знаю, что где-то там, в детстве, в юности, в том, что именуется моим прошлым, у меня оказались сломаны и неправильно срослись какие-то душевные позвонки. Я не хочу искать причину, тем более, что ради этого мне пришлось бы кого-нибудь в чем-нибудь обвинить. Я хочу ее обойти. Я еще раз, осмысленно и аккуратно, ломаю позвоночник своей души и заново его сращиваю.

Безусловно, это тяжелая операция. Но мне как безнадежно больному она показана. Во всяком случае, пока я не начал ее производить, я был парализован своим алкоголизмом, а сейчас я уже ходячий больной.

Человеческая жизнь, и моя собственная, в частности, видится мне как сообщение, ориентированное не столько в пространстве пространства или в пространстве времени, сколько в пространстве смысла. Оно кем-то кому-то адресовано, в частности, мне, и смысл моей жизни в том, чтобы попытаться его понять, а вовсе не в том, чтобы "жить счастливо", как это принято думать. Я думаю теперь, что человек меняется в течение жизни, но не меняется общий смысл сообщения, которое должно быть прочитано так или эдак, с тем или иным знаком. Даже от того, что, будучи невеждой, я заглядывал с середины в книгу, написанную на непонятном для меня языке, даже от того, что я в безумстве и злобе вырывал целые страницы или пытался бросить книгу смысла в костер, смысл ее не менялся. Просто я его не понимал, так тем хуже было для меня, а благо, если уразумел хоть букву.

Цикл первый

Стих 12-й: Трудно повзрослеть без сожаления

Когда уже за сорок лет я был сильно потрепанным, не однажды женатым, небездетным, в чем-то весьма преуспевшим, а вместе с тем и почти что спившимся человеком, я довольно часто ловил себя на такой мысли: "Ну когда же мы с тобой наконец повзрослеем-то, а?". Этот вопрос, который я задавал самому себе по разным поводам, ничуть меня не пугал, скорее забавлял. По-настоящему я испугался, когда вдруг поймал себя на том, что уже какое-то время его себе не задаю. Как-то так вышло, я и не заметил, когда, что это игривое, извиняющееся, но в то же время сохранявшее надержду: "Ну когда же мы с тобой наконец повзрослеем?" - ко мне больше уже не относилось, не шло и не налезало, как детские сандалики на сорок второй размер ноги.

Я догадался что мне так и не удалось повзрослеть, не сбылось, что, минуя пору зрелости, я как-то сразу из детства перескочил в старость, и это меня очень расстроило. Наверное, это произошло под влиянием Анонимных Алкоголиков, чьим принципам я тогда начал следовать, но еще не имел в них достаточного опыта. Программа 12 шагов, как гомеопатическое снадобье, обладающее не совсем понятным дейстием на не вполне определенные клетки нашего тела, начинает врачевать душу исподволь, первые результаты могут оказаться неожиданными и не выглядеть обнадеживающими.

В какой-то момент я ощутил себя постаревшим и утратившим бывшую у меня когда-то детскую способность радоваться жизни - я потерял ее, следуя Программе 12 шагов, но ничего не обрел из обещанного: ни трезвости, ни уверенности, ни покоя. Разумеется, я запил, пытаясь как-то компенсировать эту утраченную способность, моим естественным побуждением было бросить Программу и поскорее забыть всю эту ахинею, связанную с АА, и я бы, наверное, так и поступил, но, во-первых, Программа уже жила во мне помимо моей воли и тянула в другую сторону, а во-вторых, выбор между ней и очередной капельницей был на самом деле невелик.

Лишь долгая, упорная, по дням, месяцам и годам накопленная трезвость дала мне шанс расстаться с детством без напрасных сожалений. Я бы не назвал это состояние радостным, но оно оказалось для меня вполне безальтернативным. Уже за сорок лет взрослость была обретена мной как избавление от инфантилизма. На самом деле алкоголизм и инфантилизм суть родные братья. Не все инфантильные люди становятся алкоголиками по своему медицинскому устройству, некоторые из них с помощью чего-то другого отвелекают себя от реальной действительности, но все алкоголики инфантильны. Свою взрослость я принял как непривычную для меня прежде необходимость не оправдываться, а отвечать за свои поступки и их последствия.

Расставаться с детством в любом возрасте очень страшно, это как шаг из теплого родительского дома, где за меня всегда кто-то что-то доделывал, в холод и непредсказуемость мира. Теперь уже я буду доделывать за кого-то, кроме меня, потому что это мой удел быть взрослым. "Бесстрашие" о котором говорят Анонимные Алкоголики, может быть, и состоит в том, чтобы рано или поздно перестать прятаться от взрослых проблем за бутылкой, а "по-взрослому" шагнуть им навстречу, как мальчик однажды перестает переходить на другую сторону улицы, завидев чужую компанию.

Расставаться с детством мне было очень неохота, но иначе было невозможно сделать 4-й шаг по Программе АА: "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Это задача для взрослого человека. Ребенок не знает греха, потому что он его не различает, а не потому что не совершает. Как только я понял, что такое грех и что такое ложь, отпущенное мне детство кончилось, дальше уже я мог лишь прикидываться дитятей, клянча в кредит, который не собирался отдавать. Это было очень удобно, но это было нечестно, и, не расплатившись, я не имел бы шансов протрезветь.

Господь говорит "Будьте как дети", но это вовсе не призыв и не оправдание инфантилизма, поскольку он не способ сохранения детства, а его профанация. Детство означает чистоту помыслов, а инфантилизм означает их выхолощенноть. Он лжив. Он означает стремление не отвечать за свои поступки, а их оправдывать. Так я, алкоголик, всегда умел объяснять свои попойки и даже ставить их себе некоторым образом в заслугу, покрывая свое пьянство целым веером разнообразнейших оправданий: начиная от того, что меня не понимает собственная жена, и кончая большевиками, которые-де споили народ. Очень хорош еще аргумент о том, что действительность-де настолько ужасна, что трезвыми глазами смотреть не нее просто нет сил.

Да, она действительно ужасна, куда ужаснее всех детских сказок. Но, отдавая себе в этом отчет, я все же сам волен выбирать, глядеть ли ей в глаза трезвым или пьяным. Никто насильно мне водку в рот не вливает, этого в действительности нет. Если бы я хотел уйти от действительности, мне хватило бы литра спирта, чтобы уйти от нее раз и навсегда. Я не хочу от нее уходить. Я хочу в ней жить, я в целом понимаю смысл этой командировки, но я хочу быть достаточно свободным от действительности, а для этого важно самому отвечать за себя, не ища оправдания в обстоятельствах.

Один из принципов Анонимных Алкоголиков, также имеющий отношение к проблеме детства, заключается в том, что мне не следует себя ненавидеть. Но я не смогу себя полюбить, не за что будет, если не перестану все себе прощать и во всем себя, жалея, оправдывать. Жалеть и правдывать можно других. Прощать необходимо другим. Самооправдание всегда ложь.

Я трезв постольку, поскольку стал другим человеком. Чтобы стать другим человеком, мне пришлось повзрослеть. Увы, невозможно стать другим человеком, что-то при этом обрести и ничего не потерять. Я как бы переехал в другую страну, где другие, более строгие законы, и куда не все можно взять с собой. За билет в одну сторону я отдал многое. Я теперь не пью вина, не волокусь за девками и не пою куплетов под гитару. А жаль. Правда, жаль, потому что это было здорово, когда в том не было греха, и это все было в кайф, и это все ушло безвозвратно.

Самый искусительный соблазн заключатеся в том, чтобы, путая причины и следствия, попытаться вернуться в рай юности с помощью бутылки вина или стакана водки. Конечно, я его не избежал. Но даже если я и попадал зайцем в рай, то благодаря химии моего организма я проскакивал его так быстро, что не успевал поймать кайф, расслышать знакомую мелодию - я снова оказывался в аду глухого запоя. Пустое, я в другой стране. Мои попытки, став другим человеком, делать здесь то же самое, что прежде, выглядят искусственно и натужно, значит, они лживы. Ложь это грех, а где грех, там все не в кайф. Но я трезв по крайней мере.

Ребенком я часто клялся, что уж с понедельника обязательно начну новую жизнь. Когда я вырос в дядю, но не изжил в себе инфантилизм, я тоже часто грезил, что вот когда-нибудь и для меня начнется какая-то новая, трезвая жизнь. И вот она началась. Стал ли я в этой новой жизни более счастлив, чем в прежней? Я трезв. А понятие "счастья" осталось в той, детской жизни, в словаре взрослого человека нет ничего такого, чему бы оно соответствовало.

Следуя принципам Анонимных Алкоголиков, я говорю только о себе, ничего никому не пытаюсь навызывать, никого не призываю следовать моему примеру. Более того, я знаю людей, которые до седых волос живут детьми, и я их люблю. Хотя я знаю, что они часто лгут и что на них нельзя положиться, я бы не хотел увидеть их другими, для них инфантилизм слишком органичен, как и связанное с ним пьянство. Пусть живут так. Никаких универсальных рецептов нет и ложь не всегда и не для всех наихудшее из зол.

Цикл второй

Стих 13-й: Срыв

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Таково обращение, принятое в обществе Анонимных Алкоголиков, которым я приветствовал читателей, в том числе и не страдающих этой болезнью, в двенадцати предыдущих “стихах”. Их цикл был опубликован весной 1997 года, когда я довольно давно стоял на твердом берегу трезвости. Затем я перестал писать “стихи”, а теперь снова возвращаюсь к вам из мутной глубины, из черной воронки запоя, куда еще раз заглянул на исходе лета.

Прежде чем рассказать об этом, я лишь напомню, что в АА принято говорить только о себе. Поэтому, если я буду говорить о себе, это не будет нескромностью, а будет означать только, что я не говорю о других, ничего не обобщаю и ничего никому не хочу навязывать. Все, что будет сказано - только мой собственный опыт. Если он кому-нибудь пригодится, то мне нет смысла его утаивать, а на нет и суда нет.

Море в Испании было теплым и ласковым, бескрайним и плоским, как поле голубой травы, чуть колеблемой ветром, его было видно из окна террасы, где я сидел и писал книгу, которая, увы, мне не очень нравилась. Из-за этого ли, или просто из-за накопившейся усталости, но в один прекрасный день, примерно через неделю, мне вдруг опротивело и это прекрасное со всех точек зрения море, и дом, в котором я жил на птичьих правах, и нелепый, неинтересный, подчиненный одной только праздности курортный город, где-то внизу у меня за спиной интернационально набитый праздными людьми, и даром, что испанский. Иными словами, на меня накатили мизантропия и душная, потная депрессия, которую я не сразу узнал в лицо, потому что за время трезвости, к сожалению, успел подзабыть его смазанные черты.

Книжку надо было закончить во что бы то ни стало к сроку, и я сумел это сделать, проигнорировав дыхание депрессии, которая уже заглядывала мне в глаза своими мутными и плоскими глазами. Но еще там, на берегу моря, я начал мечтать о том, как, оторвавшись от жены, я на пути в Москву войду в прохладную ничейную зону аэропорта, куплю себе что-нибудь в “дьюти фри” и выпью, и почувствую себя наконец человеком. Хотя, обладая в этой области уже достаточным опытом, я не мог в то же время не понимать, что дурачу, в первую очередь, самого себя, что не будет мне кайфа, потому что первый же глоток будет сопровождаться страхом и раскаяньем, раз и навсегда смешавшимися для меня с алкоголем в любых его видах и пропорциях.

Соблазн мой был, однако, не столько велик, сколько навязчив. На этот раз дьявол алкоголизма брал меня измором, рисуя мне прохладный зал аэропорта и “дьюти фри” прямо поверх замутненной депрессией трезвой картины моря, которую я видел из окна. Я уже знал, что сдаюсь, и лишь откладывал капитуляцию до тех пор, пока жена не останется у меня за спиной и за магнитной подковой таможенного досмотра. Но еще большая проблема была не в том, чтобы избежать глаз жены, которую я ни в коем случае, якобы, не хотел расстраивать, а в том, чтобы скрыться от глаз Бога, в которого я еще полагал, что сколько-нибудь верую. Нельзя же мне, алкоголику, пить у него на глазах, согласитесь, что это страх и бред.

Я дописывал книжку и торопил отъезд, и прочно обосновавшийся в моем воображении вид какой-то темной бутылки, по-видимому, виски, должно быть, какое-то время поддерживал меня в депрессии, которую я уже начал узнавать, но еще самонадеянно надеялся обжулить. Когда пришло время собирать сумку, я без всякой мысли обшарил ее дно и вдруг нашел таблетку “эсперали”, пролежавшую там никак не менее трех лет, с той поры, когда я еще не только пил, но и боялся алкоголя в трезвости. (“Эспераль” - французский аналог советского “тетурама” - после приема этих препаратов любая доза алкоголя какое-то время вызывает, по идее, если не судороги, то страшную рвоту).

Эта неожиданная находка в явно пустой сумке показалась мне чем-то вроде удара по затылку исподтишка - милая сердцу алкоголика картина прохладного “дьюти фри” в ничейной зоне уже созрела в моем воображении с такой степенью убедительности, что я с возмущением отвергал всякую попытку помешать мне туда проникнуть со стороны кого бы то ни было, будь то черт или ангел. Но все же я не мог не понимать в глубине души, потому что этот знак был несомненно внятен и очевиден, что таблетку в сумку положил мой ангел-хранитель, если даже не сам Господь, и все, что мне надлежало сделать, это проглотить ее перед входом в аэропорт или где-нибудь в кафе в Барселоне на час раньше. И я отринул этот ясный совет Бога. Я сделал вид, что Он меня не видит, что Он в этот миг отвернулся, отвлекшись по каким-то своим более важным делам. Хотя на самом деле это я отвернулся от Бога, и все это было притворством, не достойным взрослого человека. Но я уже не был трезв, хотя это меня не извиняет.

Как только, оставив жену за подковой таможенного досмотра, я вошел в ничейный простор и прохладу аэропорта, я не спеша отправился в “дьюти фри” и обдуманно купил шесть банок холодного пива, потому что маленьких бутылок виски там не было, а покупать большую я боялся, в тот момент все-таки еще помня, куда ведет этот путь. Начав в аэропорту, я добросовестно допил все шесть банок за три часа в самолете. Диковинное для давно не пившего человека пиво со слоном на банках показалось мне отвратительным на вкус, но это, наверное, из-за того, что оно было смешано со страхом неотвратимого запоя. Дьявол уже смеялся надо мной, дав мне выпить лишь первый глоток.

Я прилетел в Москву в тот вечер не то чтобы пьяным, но утром утроба моя потребовала опохмелки. Выверенный путь, начатый с совершенно лишних для меня предосторожностей, через три дня привел меня с неизбежностью туда, куда и должен был привести: из прозрачного воздуха так и не увиденной мною трезвыми глазами Испании в мерзость знаменитой 17-й наркологической больницы, пропитанной запахом мочи постоянных ее клиентов, к которым без обиняков отношу и самого себя. Я был, есть и останусь алкоголиком, хотя сегодня, спустя несколько месяцев, я снова достаточно трезв.

В силу этого я могу позволить себе, собравшись с духом, снова взяться за заметки “Никиты”. Они нужны больше мне самому, чем вам, хотя, если мой опыт хоть кому-нибудь окажется сколько-нибудь полезен, я буду просто счастлив. Я не думаю, что он сможет отвратить от запоя хотя бы одного алкоголика, которому суждено напиться, но, может быть, он поможет найти обратную дорогу из ада кому-нибудь, кроме меня. Я расскажу об очередном возвращении в человеческий облик в следующих “стихах”.

Цикл второй

Стих 14-й: Четвертый шаг

У меня было все, и оно было достаточно, хотя, разумеется, оно не достигало всего, о чем можно мечтать лукаво. Благодаря программе Анонимных Алкоголиков я был трезв. Что такое настоящая трезвость, может понять и оценить только человек, действительно страдающий алкоголизмом и прошедший если не все, то хотя бы некоторые круги этого ада.

Настоящая трезвость не достигается одним лишь воздержанием, по крайней мере, для алкоголика. Я знаю алкоголиков, которые удерживаются от питья с помощью всякого рода “торпед” или с помощью непостижимой для меня силы воли, но сегодня я не скажу, что они трезвы. Я сужу так не только по их глазам и поступкам, но и потому, что мне самому вшивали две “эсперали” и кололи три “торпеды”, благодаря которым на страхе я не пил по нескольку месяцев. Однако теперь я понимаю, что те периоды насильственной ремиссии не заслуживали называться трезвостью. Кажется, меня в эти периоды не посещало то внезапное озлобление, которое часто свойственно алкоголику “в завязке”, но все равно и даже помимо воли я считал обратным счетом дни, остававшиеся до конца “срока”, а вид бутылки вызывал во мне душевные муки, которые в трезвости, обретенной с помощью программы АА, покажутся мне смешными. Это и и был один из признаков того, что, не прибегая к насилию против самого себя, я обрел долгую и настоящую трезвость.

Но я ее снова пропил. На этот раз дьявол обставил меня не с помощью примитивной “вилки”, как он делал прежде, а с помощью какого-то более изощренного гамбита, в рецепт которого были намешаны (из различимых мне компонентов) усталость, депрессия и моя собственная гордыня. В предыдущем стихе я рассказывал, как это вышло и как из одного мира я снова выпал в осадок в другой, обнаружив себя под капельницей в наркологической больнице. Но при таком уровне игры, которого я сам уже достиг в своей трезвости и на котором дьявол меня в очередной раз все-таки обставил, внешняя канва событий уже не так важна, как их внутренний смысл.

В Большой книге Анонимных Алкоголиков есть слова об этом, которые звучат по принятому ритуалу на каждом собрании АА, но, посетив эти собрания многие десятки раз, я этих слов до сих пор, по-видимому, слышал. Вот они: “...Полумеры ничем не помогли нам, мы подошли к поворотному моменту. Все отринув, мы просили Бога о попечении и защите...”.

Вот это "ВСЕ ОТРИНУВ" не удавалось мне прежде, не удается и теперь. В мыслях я часто бываю близок к тому, чтобы отказаться от своего образа жизни, полного соблазнов, и от своей профессии, полной лжи. Тем более, что только так, сбросив свою прежнюю жизнь, как натершие ноги ботинки, я на самом деле мог бы обрести весомую гарантию свободы. Но воля моя обращена в иную сторону: я хочу еще пооставаться тем, кто я есть, я хочу еще погрешить. В свете этих мыслей грех кажется мне более подконтрольным, хотя на самом деле это, скорее всего, лишь изощренная уловка дьявола. Я хожу по краю пропасти, на дне которой меня подстерегает запой и, может быть, смерть, но по слабости своей я проявляю своеволие и, утешая себя словами про свои земные обязательства, не нахожу в себе сил жить свободно.

Во всяком случае, в очередной раз упав с высоты обретенной трезвости мордой в грязь, я волей-неволей, загнанный в угол, отважился на дальнейшее продвижение по программе АА. Четвертый шаг этой программы требует "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Опыт тысяч анонимных алкоголиков, передаваемый в книгах и из уст в уста, свидетельствует в пользу совершения этого шага в последовательной и письменной форме. До сих пор это казалось мне бессмысленным и слишком жестоким, о чем я писал и в "стихах" предыдущего цикла, я легкомысленно надеялся, что сумел дать собственному "я" и его истории оценку, составленную из фрагментов и обрывков.

Новый запой показал мне, что этого, наверное, мало. Едва прочухавшись под капельницей в тусклом свете наркологической палаты, я попросил жену принести мне тетрадь и авторучку и, примостившись за липкой от чифиря тумбочкой, приступил к последовательному описанию своей жизни. Запись эта не предназначалась для чтения кем бы то ни было. Я был решительно настроен выкопать и осветить все гадости и мерзости, которые я когда-либо совершил. Их описание заняло сорок листов. Сначала воспоминания о моих безобразиях выходили из меня с натугой, как дерьмо во время запора, но затем полились поносом, и кто-то как будто стоял у меня за спиной и, ужасая меня самого, подсказывал: "А вот еще это ты забыл, и это, и вот это...". И я обреченно рисовал стрелки, сноски и восполнял список мерзостей.

Работа заняла полных три дня с перерывами на капельницы и уколы, результат же оказался чудовищным в своей целостности и законченности. Более всего ужаснуло меня то, что моя жизнь, рассмотренная с этой, гадостной, точки зрения, оказалась логична и по-своему закончена, непротиворечива. Сведений, почерпнутых из этого угла моего "я", совершенно хватило на биографию негодяя, которая была самодостаточна, в ней не оставалось места добрым поступкам, которые я тоже вроде бы когда-нибудь совершал. Прежде я не считал себя столь плохим человеком, однако теперь усомнился. Я думаю, что если попытаться прочесть мою жизнь, прыгая, как с кочки на кочку, по одним лишь добрым делам, как я мысленно шагал по злым, то в этой интерпретации ее логика не показалась бы столь же последовательной и убедительной.

Я вышел из больницы с чувством исполненного долга, но через несколько дней впал в депрессию, которая скосила меня, как неподвластная никакому лечению физическая болезнь. Я лежал теперь дома, пластом, в состоянии читать лишь пустые детективы, да и то по страничке, как послеоперационный больной ест кашу по ложечке, покрываясь испариной. Дьявол приходил ко мне, подбивая выпить коньячку и убедительно объясняя, что это не будет грех, а будет всего лишь законное лекарство. Он, видимо, считал меня настолько беспомощным, чтобы купиться даже на такую приманку. Но я не дался на этот раз.

Когда я все же окреп настолько, чтобы доползти до группы Анонимных Алкоголиков, я там рассказал обо всем. Те из братьев, у которых был свой опыт совершения "четвертого шага", ужаснулись вместе со мной и сказали мне, что по существующим рекомендациям его надо делать иначе, раскидывая жизнь как бы на счетах и сортируя поступки и качества своей души на своего рода дебит и кредит. Я же составил отчет слишком опасным образом, исчислив одни только минусы и подведя баланс с таким нравственным дефицитом, который показался мне в тот момент ничем не восполнимым.

Но я не жалею о сделанном, хотя меня ужасает перспектива "пятого шага", который заключается в том, чтобы рассказать и открыть всю выкопанную у себя в душе дрянь не только Богу, но и какому-нибудь третьему человеку. Теперь, когда вся эта гадость упакована на 40 листах моей больничной тетрадки, необходимость исповеди вытекает не только из логики поступка, но и становится потребностью души, обессилевшей таскать с собой этот тяжкий и безобразный груз. Однако страшно.

Цикл второй

Стих 15-й: Монастырь

В “стихах” первого цикла, написанных в устойчивой трезвости около года назад, я исходил из того, что лишь став другим человеком, алкоголик может перестать пить. То есть сначала, давно, я наивно мечтал: вот брошу пить и стану другим человеком. Из этих попыток ничего не выходило или на время выходило черт знает что. Идея, которую я развил для себя из программы Анонимных Алкоголиков, подразумевает иную последовательность. Не так, что я брошу пить и стану другим человеком, но: мне надо стать другим человеком и только тогда я, может быть, не стану пить. Это путь куда более долгий и трудный, и идти им никому не охота, но альтернативы нет, как нет и моей заслуги в том, что я сам по нему пошел.

И на нем преткнулся, после многих месяцев настоящей трезвости снова свалившись в пропасть запоя, откуда выбираюсь теперь. Это заставило меня не то чтобы пересмотреть, но ужесточить прежнеий ход моих мыслей. Мне удалось стать другим человеком, благодаря чему я долгое время оставался трезв, но этого было мало, считать это свершившимся фактом как раз и составляло соблазн нелепой гордыни. В человеческом, то есть полуживотном, образе преображение не может случиться как раз и навсегда законченный факт, это непрерывный и нескончаемый процесс, который я должен инициировать из себя постоянно и каждодневно, как бы он ни был многотруден.

Мне не дано стать человеком, но приходится каждый миг моей жизни им становиться. Здесь принцип велосипеда: всякая остановка в движении и даже замедление его тождественны падению. Безобразие и хаос суть имманентное состояние посюстороннего мира, безобразие и хаос суть наиболее естественное состояние моей души в нем. Только вечно бодрствующий усталый Бог способен удерживать этот мир на грани существования его зыбких форм, стремящихся к саморазрушению. Только непрекращающаяся работа души способна придавать ей самой и всему моему “я” отличную от пустого безобразия форму и структуру. Став другим человеком и “встав”, я обречен низринуться в хаос, который у меня, алкоголика, приобретает вид запоя. Вот, что и произошло. Перестав становиться человеком, человек обращается снова в скотину безо всякого логического или хронологического промежутка.

И вот, прихватив тетрадочку с перечислением всех мерзостей и подлостей, которые я совершил в своей жизни, сумел вспомнить и воспроизвести в палате наркологической больницы (смотри “стих 14-й”), я отправился в маленький и нищий нестяжательский монастырек к шапочно знакомому батюшке. С того дня, когда я подытожил этот подлый поминальник, прошло уже два месяца, из которых первый я провел в жесточайшей депрессии. Но ужас оступил, и теперь страх мой (хотя более интенсивный) был подобен тому, какой испытываешь у дверей дантиста, когда идешь драть гнилой зуб: в нем была надежда скорого облегчения, избавления.

Я не думал, как я все это смогу выговорить. Но берег, на котором приютился ветхий монастырек, был живописен, батюшка - внимателен и по-своему как-то растерян. Поэтому теперь, спустя совсем немного времени, я вспоминаю первую в своей жизни исповедь, будто сон. Конечно, я ожидал чего-то чрезвычайного, но его не произошло, когда батюшка, выслушав меня в течение трех часов, накрыл мне голову какой-то своей желтой, тяжелой на ощупь тряпицей и данной ему властью отпустил мне грехи мои вольные и невольные. Тетрадка моя пошла в печку, ибо больше она мне не нужна была: отпущенные мне грехи пребудут в моей памяти как факты, теперь вызывающие более сожаления, нежели стыда.

Другое теперь заботит меня. Я знаю некоторые свои грехи из числа наиболее наглядных и несомненных, но я не знаю своих добрых дел. В том смысле, что я не убежден, являются ли они на самом деле праведными. Я написал столько слов, что вырезками из газет, которые я давно, впрочем, бросил собирать, наверное, можно было бы оклеить целый дом. На девять десятых эти заметки состоят из суеты и глупости, разбавленных ханжеством и лицемерием, и вопрос, ныне меня занимающий, состоит лишь в том: а есть ли хоть что-нибудь искреннее и порядочное в оставшейся части? Я достиг в светлых промежутках между запоями определенного положения в жизни, известного материального благополучия, но чего они стоят и нужны ли они мне? Быть может, случалось, я думал и о других и помогал другим, хотя не без самолюбования. Но зачтется ли мне сотня склееных мною спичечных коробков за один дом, который я, быть может, должен был построить, но так и не удосужился за это взяться? А, может, план дома, который я, якобы, должен тут построить (а на самом деле это мне просто не по плечу), и есть главное искушение моей гродыни? Я не знаю.

Я каким-то образом знаю, что я здесь в командировке, что за нее надо будет после кому-то представить отчет. Но Бог не издает газету, где бы Он публиковал свою волю в виде указов и именных распоряжений, поэтому суть задания мне смутно ясна только в том смысле, что я от него все время так или иначе лукаво и лениво уклоняюсь. На обратном пути с исповеди, более, чем пустотою внутри себя, раздражаясь встречным светом фар, я размышлял о том, что теперь главный мой грех, который мне не отпущен и не может быть наперед отпущен, состоит в том, что я, в общем, не отказываюсь и впредь от своеволия и греха, от суеты и гордыни, я все так же включаю их в собственные планы, как прежде.

Где же чудо? - думал я с раздражением, почему его до сих пор нет? Я только что совершил вслед за четвертым и пятый шаг по программе Анонимных Алкоголиков, требующий признать мои грехи не только перед самим собой и Богом, но и перед каким-либо другим человеком, а где же чудо?

Оно не может быть совершившимся, ибо оно совершается всегда, когда мы прилагаем к тому настоящее и деятельное усилие. А не грешить, оказывается, проще, чем я думал. Прошло уже некоторое время с тех пор, как батюшка отпустил мне прежние мои грехи, а новых делать мне что-то неохота. То есть определенно хочется чего-то другого. Но трудно объяснить, чего именно. Может быть, чтобы все было чисто и светло.

Цикл второй

Стих 16-й: О любви

Только любовь умеет склеивать разбитые чашки, только любовь способна сделать бывшее не бывшим. Но боюсь, что бывает и слишком много любви, потому что она растворяет без остатка.

Для меня (а я напоминаю, что, в соответствии с традициями Анонимных Алкоголиков, я говорю только о себе в том смысле, что никого ничему не хочу учить и ничего никому не хочу навязывать) любовь и алкоголизм связаны так же тесно, как любовь и трезвость, которую я сейчас обретаю. Но мои представления о любви, самый смысл, который я вкладываю в это слово, за последние годы сильно изменились.

В детстве, которое известным образом охватило слишком долгий этап моей жизни лет до сорока (и в этом смысле его было бы точнее назвать не-зрелостью) я представлял себе любовь как завоевание. В этом акте завоевания, который иногда мне удавался, а чаще нет, главным был не процесс, а конечный акт торжества. Моего торжества над кем-то, прежде всего над какою-нибудь женщиной. В этом акте я лишь самого себя и собственное торжество видел целью, а объект того, что я тогда считал любовью, - средством ее достижения.

По этой схеме женщины и вообще люди, которых я таким образом пытался любить, превращались в мои жертвы. Совсем уж в юные годы я и сам часто становился жертвой тех, кто играл со мной в эту игру, представляя себе любовь похожим образом, но довольно скоро, будучи по характеру существом довольно боязливым, я научился выбирать жертвы и охотиться так, чтобы мне самому это не причиняло вреда и даже не представляло опасности для моего самолюбия, которое я тешил.

Не то чтобы я подбирал падаль за более сильными хищниками, до этого, пожалуй, не доходило, но мой бесстыдный голод завоевателя вкупе с инстинктом самосохранения (вот, что я принимал за любовь - мотивы, доступные даже мухе) чаще всего безошибочно указывали мне на тех, кто не окажет сопротивления агрессору. И я торжествовал. Мне не очень приходило в голову, что в числе моих жертв, бессмысленным коллекционированием которых я занимался, чаще всего оказывались женщины, которые любили меня совсем иначе. На самом деле, как я теперь понимаю, “жертвы” уже на старте были намного ближе к истине, понимая любовь как самопожертвование. А человек, истинно готовый к самопожертвованию и совершающий его как акт, не может быть жертвой, он всегда одерживает победу. А я был дурак.

Методом проб и ошибок я научился пользоваться набором доступных мне приемов, которые позволяли наиболее безопасным путем подбираться к своим жертвам - не тратя на снаряжение слишком много душевных, да и телесных сил, коими я не был богат, а в случае чего - и отступить, не оставляя рубцов на тщеславии. Одним из главных орудий в этом наборе было вымогательство, побирушничество, возбуждение жалости к себе как к существу никем не понятому и лишенному заслуженных им ласки и восхищения. Чудовищная эта глупость двольно часто срабатывала. И я торжествовал.

Но торжество мое почти всегда было недолгим и каким-то пресным. И все эти бессмысленные игры всегда сопровождались вакханалией пьянства. За отсутствием недоступной мне любви я нуждался в искусственном опьянении алкоголем. Он был мне необходим как реквизит моих бездарных мизансцен, как слезоточивый газ, позволяющий более убедительно, в том числе для самого себя, опьяняться жалостью к себе, он искусственно продлевал мою эйфорию, им же я заливал пустоту в душе, которая случалась наутро, когда проходил кайф псевдоторжества. Хотя основой моего рано развившегося алкоголизма стала химическая предрасположенность организма, за которую я не несу ответственности, но и ложное понимание любви, несомненно, сыграло в этом свою болезнетворную роль.

Это не было развратом в смысле мотива, хотя здесь присутствовал, конечно, очень сильный мотив сладострастия. Но все же это было скорее не развратом, а долгим и тяжким, и бесплодным заблуждением. Я измыслил и отчеканил для себя романтическую формулу: “Что такое любовь? Это поиск совершенной женщины в несовершенном мире”. Ясно, что если совершенного человека в этом мире быть вовсе не может, то какой же спрос с его искателя? Он предстает как будто даже в образе Дон-Кихота, действительно достойного и жалости, и встречной, истинной любви. Вот так я и воевал многие годы, но, к сожалению, не с ветряными мельницами, а с живыми людьми, оставляя за собой лишь руины.

В соответствии с 4-м шагом по программе Анонимных Алкоголиков, пытаясь “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”, я нахожу свой грех в том, что в любви я принимал людей за средство, тогда как человек никогда не может быть средством, но лишь целью. Моя романтическая формула, которая мне так нравилась и оправдывала мои безобразия и загулы, была совершенно ложной. Теперь я думаю, что не следует искать совершенных людей в несовершенном мире, где их и в самом деле нет, а я сам по определению наиболее несовершенный из всех. Любить надо тех, несовершенных, которые вокруг. И не потому что других нет, а просто надо любить и все, и с каждым, и с каждой надо носиться, как с писаной торбой.

Напоминая о традициях Анонимных Алкоголиков, я еще раз подчеркиваю, что никому не хочу навязывать это выстраданное мною убеждение. Я пришел к нему из нужды, а вовсе не в силу заложенного во мне заряда добра, который был бы для этого слишком мал - просто потому, что, если бы я продолжал свой путь в другую сторону, я бы уже спился и умер. Это убеждение далеко еще не стало для меня привычным образом жизни, а может быть, никогда и не станет.

Слова Христа: “Возлюби ближнего своего, как самого себя” - по-прежнему остаются для меня дважды загадкой. Во-первых, исходя из того, что я знаю о себе, есть не так уж много оснований мне самого себя любить. Во-вторых, нет большой заслуги в том, чтобы возлюбить какого-нибудь “дальнего”, и отчего же его не “возлюбить”. Нужно много терпения, чтобы любить самого ближнего, который мешает и причиняет боль, а терпения-то и нет. Однако и любовь - не праздник, а труд, как, собственно, и сама жизнь.

Трудно бывает подчас и терпеть любовь со стороны других. Потому что ее главным свойством, по-видимому, является способность растворять в себе без остатка. Личности и самости взаимно растворяются в любви. Очень тонка эта грань взаимоуничтожения личностей, хотя, возможно, ими и не следует в этом смысле дорожить. Быть может, это и есть истина: до конца раствориться в любви. Но я к этому, во всяком случае, не готов и замкнут. Как тут склеишь эту чашку, когда кругом одни осколки?

В чем уж нет никаких сомнений, так это в том, что любовь - единственная сила, способная изменить этот мир. И в этом смысле парадокс Иисуса о “второй щеке” становится совершенно понятен и прозрачен, хотя, опять же, я и его никому не хотел бы навязывать. Мне кажется, что я научился немного изменять мир вокруг себя, но об этом как-нибудь в другой раз.

Цикл второй

Стих 17-й: Злых людей нет на свете

Злых людей нет на свете. (“В какой-нибудь из греческих книг ты вычитал это?” - спрашивает булгаковский Пилат. - “Нет, я своим умом дошел до этого”, - отвечает Иешуа).

В Программе 12-ти шагов, которой стараются следовать Анонимные Алкоголики, некоторые из этих шагов даются с большим, а некоторые с меньшим трудом, хотя чаще всего это лишь видимость простоты. “12 шагов”, как мне кажется, предполагают желательность, но не обязательность их строго последовательного выполнения. Опыт большинства из братьев, как и мой собственный, показывает, что мы прыгаем по “шагам” взад и вперед, подступаясь к ним одновременно и попеременно, совершая, но не довершая (последнее вряд ли возможно).

Ужасно труден, хотя с первой попытки кажется простым, 4-й шаг, требующий “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”. Я сам “делал” его много раз, но всякий раз потом оказывалось, что я не был при этом ни достаточно бесстрашен, ни достаточно глубок. Говорят, что наиболее труден самый первый шаг, требующий признания своего бессилия перед алкоголем. Мне казалось, что я перепрыгнул его сразу, но затем, уже находясь в программе, я напивался снова и снова, и опять оказывался в больнице, пока не понял, что акцент должен быть не на слове “алкоголь”, а на слове “бессилие” - в более глубоком смысле перед самим собой и жизнью вообще. Осознав это, я стал попадать в больницу все-таки реже.

Зато радость узнавания, как при встрече со старым другом, доставили мне 8-й и 9-й шаги. “Мы, - формулируется в программе, - ...Составили список всех тех людей, кому мы причинили зло, и преисполнились желания загладить свою вину перед ними....Лично возмещали причиненный этим людям ущерб, где только возможно, кроме случаев, когда это могло повредить им или кому-либо другому”. Я сразу же, после нескольких собраний, бросился на исполнение этих двух шагов как наиболее мне понятных.

Чувство вины мне всегда было присуще, как, я думаю, всякому алкоголику. Чувство вины вызывает желание ее загладить, но вопрос, как это сделать: здесь диапазон от самоуничижения и самоуничтожения в новом запое до обращения своей вины в агрессию против других. В этом смысле составление списка людей, “которым мы причинили зло”, есть технология, которую легко (и потому сразу хочется) попробовать. Мой первый “список” был короток, так как сознательное желание причинить кому-нибудь зло (как цель) мне никогда не было свойственно, как и мотив мести. Мой нынешний (опуская промежуточные этапы) “список” бесконечен: большую часть жизни полагая целью самого себя, рассматривая других как средство, сегодня я вижу, сколь необозримо зло, причиненное мною “попутно” - примерно как давят, не замечая этого, перебегающих тропинку муравьев.

Столь же неуклюже я поначалу бросился “возмещать этим людям ущерб, где только возможно”. На самом деле его чаще всего вовсе нельзя исчислить, хотя умышленное добро с моей стороны ни разу не встречало непонимания со стороны тех, кому я прежде причинял зло. Но свою расплату по старым счетам я часто вынужден скрывать от тех, кто теперь находился со мною рядом. Я не всегда в силах объяснить новым ближним смысл заботы о прежних ближних - и это большое несчастье. В сутках всегда 24 часа, в кошельке всегда столько денег, сколько там есть, даже если их и не так уж мало, и ничто никогда не делится без остатка, без осадка. Хотя как таковое добро бесконечно и, будучи делаемо, оно не убывает, а прибывает, притом всем и всюду. Но, увы, не все это понимают, а навязывать кому-либо какие-либо идеи старого алкоголика, пусть даже и анонимного, я не хочу и не имею оснований.

Я никогда прежде не был добрым человеком, хотя и злым как будто тоже не был. Я не думаю, что, следуя программе Анонимных Алкоголиков, стал добрее. Может быть, я только немножко разобрался, где лежит добро, а где зло в моей жизни. Разобравшись, я стараюсь не делать больше зла, потому что в этом нет никакого смысла, хотя довольно часто зло все равно получается само собой. Я стараюсь делать добро - хотя бы иногда, от раза к разу, но и то довольно часто это выходит как будто из-под палки. Труднее всего на самом деле расплатиться по старым счетам и сделать бывшее не бывшим. Поэтому, в частности, я подаю милостыню незнакомым людям - авось зачтется.

Однажды я ехал пьяный после Нового года по шоссе, машину занесло. Я мог бы стать убийцей, если бы там был человек, но там была только пустая чужая машина на обочине. Я скорее завелся и удрал с разбитой фарой и мятым крылом. Дрожа от страха и похмелья, я доехал до дому, выпил стакан водки и проснулся в больнице. Я бы постарался расплатиться с хозяином той машины, но я не знаю, как его найти. Однажды я спускался в метро и увидел старуху, которая просила милостыню. То ли она мне не понравилась, то ли одолели меня нелепая жадность или ложный стыд, но я не подал ей. Я прошел буквально один марш лестницы и понял, что надо вернуться и подать, потому что я был не прав. Я вернулся через минуту, а старухи-то уже и не было там. Поэтому, если хочешь сделать что-нибудь хорошее, делай сразу и никогда не вдавайся в размышления, кому это нужно. Это тебе нужно, я так думаю.

А злых людей нет на свете. Чего же тут непонятного (?!). Этими знаками препинания, которые, вообще-то, по духу и логике АА совершенно неуместны, я обозначаю нескрываемое раздражение. Это непонятно большинству из тех, моих ближних, кому я пытаюсь это втолковать. Поэтому, может быть, и не следует вовсе этого делать. Это сначала было непонятно и Понтию Пилату, когда Иешуа га Ноцри в версии Булгакова сообщил ему эту Благую весть. Но в детстве, когда я первый раз читал “Мастера” в журнале, потому что это было модно, мало чего разбирая в романе и тем более не имея представления о Евангелии, я как-то сразу понял, что это и есть совершенно достаточная Благая весть, я ее узнал. Хотя я понял, что я это понял, уже потом. В своей жизни я часто действовал так, как если бы я этого вовсе не понимал, но в те моменты, когда я вообще что-нибудь думал, я всегда думал именно так.

Сегодня я понимаю, что я просто верую в это. Злых людей нет на свете - это истина, хотя она как будто бы противоречит фактам. Ее никому нельзя навязать и вообще вряд ли можно объяснить логически, тем более, что мы сбиты с толку “единственно верной” формулой: “практика - критерий истины”. Вот это чушь. Истина не лежит в области фактов и не обязана с ними как-то согласовать свой голос. Истина это то, что заставляет и позволяет совершенно иначе осмыслить “факты” и тем преобразует их, производит в этом мире дотоле невозможные “факты”, изменяет и выстраивает мир “фактов”, который давно утонул бы в хаосе, если бы Истина не освещала его иногда своим лучом.

Мне, алкоголику, это понятно, так как я некоторым образом был вынужден это понимать. Если бы я не мог уцепиться за Истину, как за соломинку, я бы давно утонул, как в дерьме, в пьяном хаосе своей собственной жизни. Надо менять мир, и нет иного способа его принять. Хотя пределы, в которых нам это позволено, ничтожны и ограничиваются лишь собственным “я”.

Цикл второй

Стих 18-й: По мере возможности

Каждое собрание каждой группы Анонимных Алкоголиков заключается общей молитвой: “Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить; мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого, аминь”.

Мудрость необходима, чтобы различить крохотные зазоры между тем, что я в действительности могу изменить, и тем, что лежит за пределами моих личных возможностей. И не пытаться пробить головой стену там, где этого зазора, пусть самого ничтожного, не существует. Это и есть душевный покой, значение которого огромно. Мудрость и вообще разум, как я теперь понимаю, имеют не так уж много общего с интеллектом. Беспокойный, бестолковый интеллект часто уводил (и уводит) меня далеко в сторону от разумного пути. Душевный покой в те нечастые мгновенья, когда он все же снисходит, пугает кажущейся остановкой сердца, пустотой отсутствия желаний. На самом деле мудрость, лежащая не в сфере интеллекта, а в сфере мотивов, это и есть отсутствие примитивных, но обыденных мотивов: жажды власти, славы, богатства и вообще торжества. В эти счастливые минуты на вопрос, чего же я на самом деле хочу, я честно отвечаю, что, в сущности, ничего не хочу. Но это означает только, что я хочу истины или, как говорили в старину, града небесного, а не земного взыскую.

Вся красота и все безобразие этого мира чересчур утомительны для меня. Что мне до “града земного”, тем более в эти дни, когда он циклом пролетает, как планета через зону затемнения, сквозь новую эру пошлости. В нынешние дни торжества примитивных страстей мир просто чудовищен. Разумеется, я не могу этого вовсе не замечать, идя по улице мимо казино “Чехов”. Бить его зеркальные стекла было бы, однако, неразумно, тем более в одиночку, когда бы выскочили бандиты и навешали мне пиздюлей. Что я могу там изменить? Идея, что будто бы жизнь дается человеку один раз для посещения возможно большего числа Канарских островов, в чем меня пытается убедить телевизор, совершенно ложна и пагубна, но я не в силах объяснить это даже собственному сыну. Что же из этого следует? Из этого следует только, что от бессилия я могу низринуться в запой и сдохнуть, но вряд ли так станет лучше.

И вот каждую неделю по вторникам, иногда реже, иногда чаще, я отворяю дверь одного бывшего “красного уголка”, где висит заботливо сохраняемый стенд с открытками-иконками Ильича, и где Богу было угодно основать группу АА (ниспровергатели ильичей, к которым я и сам себя отношу в другом уровне, однако, вряд ли сегодня приютили бы алкоголиков бесплатно). Я прихожу сюда пока пять лет, хотя лишь в последнее время я начал, кажется, что-то разбирать в программе. У меня на глазах в этой комнате побывало множество самых разных людей, число которых, несомненно, перевалило за сотню. Некоторые мелькали и исчезали, и судьба их неизвестна, других, которых не один десяток, я встречаю здесь практически всякий раз. У меня на глазах год от года и день ото дня они, алкоголики, становятся трезвее, мудрее, добрее, достойнее. Это совершенно не согласуется с законами этого мира, в котором я положительно вижу, что люди, которых я знал, становятся хуже и хуже. Но это факт.

Если здесь факт, большое количество фактов, опровергающих обычный ход вещей, то, вероятно, можно говорить о чуде, о свидетельстве того, что этот мир в некоторых точках меняется к лучшему. В том, что он вместе со всеми своими жителями летит в бездну, даже нет движения в собственном смысле слова, а есть лишь процесс естественного распада, торжества хаоса, которое может быть остановлено лишь сознательным усилием, которое не прилагается. Тот факт, что внутри него, летящего вниз, что-то тянется вверх, что-то созидается на фоне разложения - это чудо. Его трудно разглядеть, потому что оно рядом, перед глазами, нет нужды совершать за чудом дальние паломничества. Оно всегда очень локально, как было локально, случившись, Воскересение Христово.

Всегда есть только точка, из которой все. “Дайте мне точку опоры, и я сдвину землю”, - говорил Архимед. Для себя я могу перевернуть собственный мир, если сумею найти точку опоры внутри самого себя. Как показывает опыт многих анонимных братьев и мой собственный, во всем остальном мире это способно произвести лишь едва заметное изменение, но все же способно. Похоже, как если затеплить в темноте свечечку, то тьма чуть-чуть раздвинется, станет чуть-чуть теплее. Добро также самовоспроизводится, летит, хотя зло гораздо более заразно. Можно чуть-чуть изменить мир к лучшему, очень сильно, с упорством изменив самого себя. А для того, чтобы мир изменился к худшему, можно ничего не делать, просто жить или делать все, что угодно, кроме того, что на самом деле необходимо. Но то ли я делаю? - вот, в чем вопрос. Редко, крайне редко, а чаще всего не то.

Как минимум тридцать лет своей сознательной жизни я стремился к успеху. Я даже его достиг, если мерить по общепринятым меркам. Мне он даже более необходим, чем алкоголь, потому что без спирта в крови, как доказано, я могу обходиться достаточно долго, а без дозы адреналина, которую впрыскивает туда успех, уже (или еще?) не могу. Мне кажется, что это теперь чисто химическая, телесная зависимость, сродни алкоголизму, потому что, опять же мне кажется, что я ничего никому доказывать больше уже не хочу.

Этот “успех” дорогого стоит, но стоил ли он того? Ничто не бывает даром, а монета, которой за него уплачено, единственно та, которая не упала в цене. А он иллюзорен. Важнее было бы не растерять целомудрие. Если бы я мог вернуться лет на двадцать назад, я бы постарался не стремиться к успеху. Я бы и сейчас обменял его на душевный покой. Но вряд ли сделка с Мефистофелем может быть расторгнута, тем более что глубоко девальвирован первоначальный товар - душа. Поэтому мне лучше “принять то, что я не в силах изменить”. Но, если мне достанет “мужества изменить то, что могу”, я не хочу больше такого “успеха”.

Люди, пережившие клиническую смерть, рассказывают, что видели свет, и свет как будто бы спрашивал их “Что ты мне можешь показать такого, что ты там сделал?”. Прямо к смерти, как говорил мне мой врач, который скорее всего меня просто пугал, я был близок лишь в состоянии крайней алкогольной интоксикации, никакого света в таком положении увидеть я не мог, а если бы увидел и он бы меня спросил, мне было бы нечего ему предъявить. Я очень поздно понял, что поражение приближает к истине, а победа отдаляет от нее. Хотя на самом деле ничто не слишком поздно, пока не подведена черта.

Нельзя принять этот мир, не изменяя его. Единственным орудием такого преображения остается смирение. Максима: “Я виноват во всем” - может быть подвергнута какому угодно логическому осмеянию, но вместе с тем она является единственно продуктивной точкой зрения, потому что в мире нельзя изменить ничего, кроме самого себя. Она также близка и понятна алкоголику.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Цикл третий

Стих 19-й: Моя клетчатая кепка

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Благодаря программе Анонимных Алкоголиков я трезв уже довольно давно. Но это не означает, что моя болезнь прошла. Она никогда не проходит. То есть, выражаясь языком военных отставников, я - алкоголик в резерве.

Прежде, чем продолжить рассказ, я напомню, что, в соответствии с правилами Анонимных Алкоголиков (АА), не называя своего настоящего имени, я вместе с тем говорю только о себе - в том смысле, что никого ничему не хочу учить и никому не собираюсь навязывать свой опыт. Если кому-нибудь что-нибудь в нем покажется полезным - бери, это твое. Я благодарен и всякому, кто прочтет “стихи для лечебного чтения”” просто потому, что они ему покажутся забавными. А мне ничего не надо за это.

У меня была клетчатая кепка, привезенная мне в подарок бабушкой из Англии в 1972 году, по тем временам совершенно неповторимая, которую я очень любил. И она, по-видимому, платила мне взаимностью: словно боевая подружка юных дней, которая прекрасно знает, но великодушно прощает все твои недостатки. Я не думаю, что тот образ жизни, который я вел в молодости, мог быть ей по душе. Я был довольно жизнерадостным малым, но рано стал напиваться до беспамятства, куда-то ломиться, падать, засыпать в электричках, находить себя в кустах или в незнакомых подъездах без ясных представлений, как туда попал. Я забывал свою кепку в парках и скверах, гаражах и пельменных, у друзей и у случайных знакомых, я терял ее под дачными заборами и в трамвае, но всякий раз она каким-то непостижимым образом находилась и возвращалась ко мне. Каждая новая встреча после новой разлуки становилась праздником для нас обоих, будто возвращение к блудному мужу все простившей ему жены.

Я совершенно уверовал в то, что, мистически связанные общей судьбой, мы с ней никогда не расстанемся. В конце концов я потерял свою кепку в какой-то командировке, откуда она уже не смогла выбраться ко мне своими силами. В это время мне было уже под сорок, я уже не колобродил и не отходил далеко от того места, где начинал пить. К этому моменту своей биографии в светлых промежутках между запоями я достиг известного успеха в жизни, и у меня стали появляться другие красивые кепки, и, возможно, та, старая, просто стала меня ревновать. Хотя другой такой - как первая любовь - у меня никогда не было и не будет.

Жаль, конечно, кепку, и не только ее. Все истинные утраты, те, от которых дыры в нашем бытии никогда не рубцуются, настолько же невосполнимы, насколько, по-видимому, необходимы и небесполезны. И все-таки я не теряю надежды, что когда-нибудь, может быть, к концу жизни, она снова как-нибудь вернется ко мне. Ведь известна же история про кота и петуха, которые, брошенные хозяевами при переезде где-то в Канаде, прошли тысячу километров пешком и через год объявились тут как тут.

На самом деле шансов потерять старую вещь гораздо меньше, чем новую. Она привыкает к тебе, ты к ней, и сила привычки образует связь прочнее всякой веревки. Но не так с трезвостью, которую в известном смысле потерять тем легче, чем больше ты к ней привык. Ведь человеку, который еще не успел приобрести твердой привычки к трезвости, трезвым жить тоже ужасно тяжело. Это совсем иная картина мира, иногда трудная для восприятия человеческим сердцем, не подкрашенная ничем, и все самое отвратительное в ней тоже приходится видеть таким, какое оно есть, без анестезии. Постепенно это тоже входит в привычку, но тут как раз привыкание к трезвости чревато потерей бдительности. Трезвея, я продолжаю более или менее внимательно контролировать передний край обороны, но забываю про тылы, где вроде бы все стало спокойно. Однако в человеческом сердце слишком много уязвимых и больных точек, куда дьявол может нанести свой коварный укол.

Что такое настоящая трезвость, вероятно, может понять только настоящий алкоголик. Тому, кто не блуждал в пьяном угаре неделями, путая дни и ночи, друзей и врагов, жен, города и квартиры, маршруты автобусов, причины и следствия, дрожа от ужаса и снова ища отвагу для жизни в стакане - тому трезвость кажется просто нормальным фоном жизни, который иногда и всегда по ясным, то есть зависящим от тебя причинам может меняться на фон временно ненормальный. А для алкоголика те драгоценные редкие солнечные дни, которые он, как бы вновь просыпаясь к жизни, проводит трезвым, но которые для него на самом деле являются исключением из правила, а не наоборот, - это еще не настоящая трезвость, это опасная эйфория, чреватая новым восторженным запоем, как, впрочем, и первый шок от трезвой жизни.

Настоящая трезвость приходит спустя много месяцев, а то и лет трудного воздержания и не как результат, а скорее как активная причина: отчасти ради этого ее и стоит терпеть. Трезвость имеет смысл как аскеза, но цель аскезы вовсе не в том, чтобы подвергнуть себя напрасным лишениям: напротив, через них аскет рассчитывает обрести новое благо, хотя совершенно не похожее на то, которого он для этой цели себя лишил. В так обретенной трезвости нет уже оттенка восторга, свойственного внезапному светлому промежутку в прежней пьяной жизни. Это новое состояние отличается не как хороший день от плохого дня в сумбуре существования алкоголика, а, может быть, как одна жизнь от другой жизни. И в этом смысле новая жизнь не приятнее и не легче прежней, она слишком другая, чтобы их можно было сравнивать.

Похоже, как будто первую и большую часть моей жизни я прожил в одном климатическом поясе, а вторую - совсем в другом. Пока тот климат не стал мне смертельно противопоказан, мне было хорошо в нем. То был мир неясный и зыбкий, но многокрасочный, теплый, как тропики, необязательный, не всегда исполненный смысла, но зато всегда полный приключений. Приключения - суть воплощенные (хотя чаще всего не так, как задумывалось) продолжения иллюзий, они имеют смысл лишь как погоня за синей птицей. А в отсутствие иллюзий то, что раньше казалось приключением, превращается в рутинную, более или менее удачно сделанную работу. Что такое курортный роман без романтизма? Эта как бы любовь не стоит даже денег, потраченных в кабаках, не говоря уж про душевные силы.

Как всякое взросление (Господи, сколько же мне лет?), мой путь из того мира в этот не был ни скор, ни прост и ни прям. Стеклянная стена между ними прошла где-то рядом, и до меня долетают оттуда, из блаженных тропиков моей слишком затянувшейся юности, какие-то запахи, звуки, обрывки мелодий, и как будто из-под ажурной тени вечернего, вечнозеленого - чей-то, знаете, такой совсем особенный взгляд. Я иногда уже как бы и готов обмануться. Иллюзии интенсивны. Но, попадая в суровый климат моей теперешней жизни, они живут, как правило, недолго.

Здесь севернее, здесь холодно, но ясно. Если бы я не шел сюда такой долгой и трудной дорогой, а забрел случайно спьяну, этот мир, вероятно, показался бы мне чересчур отстраненным, безжалостным. Но он не безжалостен, он лишь представляется таким, как тот мир чаще всего лишь прикидывался сочувственным. Просто в таблице химических элементов здешних мест нет вещества, которое, по-видимому, и придавало вкус всем напиткам и вообще всей жизни того мира: нет опьяняющей, обволакивающей, лишающей сил, горько-сладкой жалости к себе.

Что же касается английской кепки и вообще утрат, к этому мы еще вернемся. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Цикл третий

Стих 20-й: Все мое остается со мной

Так вот, я бы хотел вернуться к моей любимой кепке, о которой я начал рассказывать в прошлом стихе - той клетчатой, которую в 1972 году привезла мне в подарок бабушка из Англии. Как эта кепка ни была ко мне душевно привязана, как ни старалась она вернуться ко мне из любого из ближних или дальних углов мира моей молодости, где она падала с моей пьяной головы, я все-таки умудрился - уже далеко за пределами молодости в астрономическом понимании времени - потерять ее безвозвратно.

Но что означает это слово: “потерять”? Разве единожды бывшее со мной может исчезнуть без следа? Жизнь не так устроена. Вероятно, я бы никогда и не узнал, что так привязан к этой кепке, если бы время от времени она не терялась и я не начинал горевать о ней. Таким образом, только теряя нечто, я начинаю понимать свою любовь к нему, то есть в известном смысле приобретаю это для себя. По мере того, как кепка возвращалась на вешалку в коридоре, когда я мог протянуть за ней руку, взять и одеть, чувства мои к ней охладевали: чем дольше она там просто висела, тем больше превращалась в просто кепку, даже одну из.

К тому времени, когда годам к сорока я забыл ее где-то в командировке, откуда кепка уже не смогла выбраться ко мне своими силами, я допился даже до длительных ремиссий, которые иногда продолжались по нескольку месяцев. На самом деле, как я теперь понимаю, эти промежутки, основывающиеся, хотел я того или нет, на страхе перед какой-нибудь очередной “торпедой”, не имели ничего общего с настоящей трезвостью, которую еще надо было заработать. Обманчивые ремиссии, когда трезвым оставалось лишь тело, душу низводили чем дальше, тем больше до состояния гордыни, когда, надуваясь праздной самоуверенностью, я переставал трепетно дорожить всем сущим и присущим.

Этим путем, в частности, моя любимая кепка постепенно превращалась в просто кепку, в одну из, о которой я самонадеянно думал, что она всегда со мной, как и я сам. Таков был истинный механизм ее утраты, а не то, что, за три или четыре месяца ремиссии исполнившись самодовольства и забыв, кто я на самом деле, я ринулся, как в бой, в командировку, там сорвался в запой и снова все потерял, включая не только кепку, но и собственное лицо. Вот эта самонадеянность, забвение того, как все на самом деле зыбко, непрочно и как, следовательно, всем этим необходимо трепетно дорожить, и есть главная причина всех утрат - по крайней мере, в моем жизненном опыте. Вот почему к трезвости мне нельзя привыкать как к ощущению равновесия и безопасности: я всегда на краю пропасти, как и все, что со мной.

Очень жаль кепку и, конечно, не только ее. В моей жизни были друзья и женщины, дети, приятели, соседи, кошки и собаки - и, когда я думаю о них, я начинаю путать “были” и “есть”, потому что они присутствуют. Некоторых я не вижу годами, а других каждый день, некоторые уехали, умерли, некоторые изменились до неузнаваемости, перестав быть тем, что я когда-то любил, кого-то из них я вспоминаю ежедневно, а других почти никогда не вспоминаю, хотя, конечно, помню. И все они - тут как тут, и даже той стеклянной стены, которая отрезала большую и пьяную часть моей жизни от меньшей и трезвой ее части и которая для меня самого теперь должна оставаться непреодолимой, для них не существует, и они приходят сюда.

Ведь потерять можно лишь то, что ты имеешь материально. А то, что однажды обнаружилось как нематериальный след в душе, как образ, как находка духа, оно никуда не девается, всегда есть. По крайней мере, для пространства одной человеческой жизни это несомненно. Наряду или параллельно, или как-то еще, но по-другому, есть еще какая-то другая жизнь, в которой действительны, “считаются” не тела и формы, а смыслы, коды, замыслы, замысловатости, образуемые наложениями и перекрестиями смыслов, не форм. И в том мире не бывает утрат, как бы иной раз мне не хотелось на это надеяться, там хранится и помнится все.

Иногда факты грубо вторгаются в жизнь смыслов, особенно, когда это связано со смертью. У газетчиков есть такой термин, означающий срок сдачи номера в печать: “дед лайн” - мертвая черта. Например, я не могу дотянуться до руки своего отца, чью смерть я пропил. То есть здесь, в этом измерении, я совершил редкое, непоправимое - нечто такое, что с трудом, едва ли, может быть исправлено и прощено даже в том. Кажется, я никогда не говорил об этом даже на собраниях Анонимных Алкоголиков, где можно говорить все без боязни быть неправильно понятым. А факт совсем простой: отец мой не дожил до конца моего очередного запоя и умер, когда я пребывал скотом.

Значение смерти - своей или чужой - связано с тем, что она исчерпывает время, в течение которого еще никогда не поздно что-то исправить. Она преобразует факты, как правило, довольно условные, в события непоправимые, а значит уже безусловные. Смерь - свою ли, чужую ли - лучше встречать во всеоружии трезвости, тем более, что она может наступить всегда. Запой как болезненный уход из этого времени на время опасен тем, что в этом состоянии легко не только совершить непоправимое, но даже и вовсе его не заметить, когда оно свершается. В том измерении, где жив мой отец, я уже не могу дотянуться до его руки в силу того факта, что пропил его смерть. Потуги раскаянья не способны восстановить мост, и эта потеря намного тяжелее просто исчезновения тела моего отца, которое превратилось в дым.

Хотя по правилам АА мне полагается говорить только о себе, я все же позволю себе сослаться и на рассказы других анонимных братьев. Тем более, что это, пожалуй, одна и та же исповедь, где варьируется не сюжет, а только имена и обстоятельства. Я слышал рассказы больных: доведенные до безумия необходимостью опохмелиться, они клянчили деньги под предлогом смерти собственной матери. Как правило, им давали, может быть, и не веря, но как же не дать? И в этот момент они теряли мать в известном смысле более безвозвратно, чем если бы она умерла на самом деле.

В моем опыте этого не было - не потому, что я лучше, а просто я, видимо, никогда так не нуждался в деньгах. Но вместе с этими людьми по ходу их рассказов я переживал весь ужас и стыд этой лжи. Но почему здесь такой ужас и стыд, чем эта ложь, сама по себе такая же бессмысленная, как, допустим, неубедительное вранье о каких-нибудь хулиганах в подворотне, неизмеримо чудовищнее вранья о хулиганах? Почему это именно святотатство, кощунство, которое так трудно исправить, протрезвев, ведь ничего этого на самом деле не было, точно так же как я, будь я рядом с отцом в самый миг его смерти, своим присутствием не смог бы отодвинуть ее?

Тут дело слишком близко коснулось смыслов. В том измерении, где они существуют, все не только более вечно, но и более хрупко. Смыслы нельзя менять местами, как факты, как материальные вещи, как двигают мебель в комнате. Это слишком чревато. Лишь бы не менять местами смыслы, а все остальное, наверное, еще можно как-нибудь исправить, хотя это всегда стоит большого труда. В том измерении, где существуют смыслы, действительны также вера, любовь и раскаянье - силы, способные сделать бывшее не бывшим.

Цикл третий

Стих 21-й: Ностальгический

Трезветь заново после срыва проще, чем когда я впервые делал это сознательно и трезво (десятки неудавшихся попыток, основывавшихся на самонадеянности или страха, не в счет). Срыв, конечно, обиден, но зато я возвращаюсь в знакомый мир трезвости, не повторяя некоторых лишних зигзагов. Я быстрее узнаю эти ясные краски севера, бедные, но внятные линии и границы реализма, а размытости, акварельные прелести моего прежнего мира меньше способны соблазнить меня: срок истек, и пропуск недействителен.

И снова на каком-то этапе отрезвления ко мне приходят, как будто документальное кино, отвратительные в своей яркости и убедительности воспоминания о моих былых запоях: вот я ночью, дрожа, как бы не скрипнула дверь, крадусь из дома за водкой, а вот меня тащат туда, где тошно пахнет, где решетки, больница, чтобы здесь, проглотив последние сто грамм, я погрузился под капельницу, как в небытие. Эти как будто ничем не и спровоцированные трезвые воспоминания об ужасе запоев приходят вместе и вместо сладких запахов того мира, куда мне больше нельзя, и я не гоню их прочь, глотаю, как лекарство, как яд, нейтрализующий другой яд.

Но я все таки хочу досказать историю моей клетчатой кепки, которую бабушка привезла мне из Англии в 1972 году. Это все имеет прямое отношение к “стихам”, в особенности, к заглавию, которым в последнее время я надумал объединить их в книжку: “Ходячий больной”. Его придумал мой приятель, с которым мы знакомы примерно столько же лет, сколько сейчас было бы моей кепке, если бы я ее не потерял. Мы съезжались по выходным ровно в то место, где я сейчас записываю этот “стих”, кидали свои кепки на вешалку, как ковбои кидают лассо, чтобы искать и не находить их поутру, и азартно выпивали все, что привозили с собой, а потом еще и все, что находилось в округе.

Пьянство, чередуемое с поисками спиртного, придавали нашей жизни если не смысл, то, во всяком случае, направление, какое-то подобие осмысленности, сообщали ей курс, с которого нельзя было сбиться, даже упав в канаву: он был понятен и прост. Он, в общем, и не допускал никаких альтернатив, кроме как между пивом и портвейном: водкой в те годы у нас в деревне не торговали, не то что сейчас. Оторвавшись от ноутбука, заменившего пишущую машинку “Эрика”, которая своей утренней дробью не давала ему спать четверть века назад, я сейчас подойду к окну и сквозь сосны посмотрю на магазин, который как раз в это время отпирала в те годы продавщица Валя.

Я увижу там, кроме образов своих собственных воспоминаний, и своего старого (в обоих смыслах) друга, который поднимется по ступенькам, дернет головой, чтобы сдержать желание воровато оглянуться, а спустя несколько минут выйдет, ловко пряча бутылку в кармане плаща. Теперь его походка исполнена удовлетворения и надежды. В его жизни сохранилось больше последовательности, нежели в моей, больше стройной инерции смысла, он по-прежнему знает, что ему делать, куда и зачем идти с утра, а я не всегда.

Любование воспоминаниями приобретает у меня какой-то маниакальный оттенок. Ну да разве я здоровый человек? Трезвость - это свобода.

Во внутреннем пространстве смысла нет и не может быть никаких границ. Есть лишь смысловые карты одних и тех же объектов, координаты моего “Я”, помеченные разными годами и городами. В зависимости от часа, в который они составлены, карты эти не вполне совпадают друг с другом, как могут не совпадать различные по смыслу экономические, рельефные, или политические карты географических простраств. На разных этапах моей одной и той же жизни одни и те же вещи приобретали довольно разный смысл.

Но карта может быть свернута в трубочку, сообщение - в точку, в виде заархивированного файла жизнь оказывается меньше, чем миг, и в таком виде она тоже может быть куда-то передана, транслирована, хотя вряд ли прочитана. Наши жизни кем-то разархивируются, видимо, согласно какому-то плану, совершенно для нас непостижимому, и тогда мы проживаем жизнь, редко понимая, что на самом деле делаем, зачем думаем, терпим, чему радуемся, для чего пересекаемся с себе подобными в кем-то помеченных точках этих карт, как трезвый я и успевший набраться с утра приятель моей юности.

Может быть, для того, чтобы он сказал мне как-то раз, что хочет написать о себе книгу, для которой придумал название: “Ходячий больной”. Он и правда очень талантливый человек, талантливей, чем я. Но книгу-то он уже вряд ли напишет. А я еще, пожалуй, напишу. Я угостил его бутылкой сухого вина и изложил ему эти соображения. Я попросил подарить мне это название для книжки. И он щедро уступил. Будет лучше, если оно не пропадет. Хорошо придуманное никогда не пропадает. А кто из нас напишет книжку, будет ли она о нем, или обо мне, не так важно. Ведь и “Никиты” как физического объекта на самом деле не существует, а всякий, кому книжка покажется интересной, может считать, что она и про него, про нас всех.

Анонимные Алкоголики говорят: “Есть люди больные, а есть очень больные”. Для меня это означает, что не следует никого осуждать. Вероятно, существуют болезни куда более страшные и противные, чем моя собственная, историю которой я в некотором роде сейчас и составляю, но и в ней ничего хорошего нет, да она у меня и не единственная, если копнуть поглубже.

Цикл третий

Стих 22-й: Страхи

Анонимные Алкоголики говорят: “Есть люди больные, а есть очень больные”. Причиной же большинства, если не всех наших болезней является страх. В этом смысле алкоголь - одно из известных человеку, законных средств преодоления его страхов, а алкоголик - это тот, кто в силу особенностей своего организма более не может им пользоваться без ущерба для себя и новых, еще более болезненных и непреодолимых страхов.

Под Москвой есть церковь, привечающая анонимных алкоголиков, которые составляют значительную часть ее прихода. Узнав о ней из разговоров на собрании АА, я недавно тоже поехал туда из любопытства, так как вообще-то не могу приучить себя к помпезности православного богослужения и тому виду снисходительного всезнайства, с которым разговаривает большинство православных попов. Но там я нашел унылую деревню, груду кирпича во дворе и до конца еще не восстановленные своды, но зато живого и внимательного батюшку с чистым, без бороды, лицом деревенского подростка. Он сказал во время службы короткую проповедь, толкуя то место в Евангелии от Луки, где Иисус знакомится с будущим Петром, а тогда еще Симоном, на берегу Геннисаретского озера.

Окончив дела дня, Иисус сказал Симону отплыть на глубину и закинуть сети. “Учитель, мы всю ночь трудились и ничего не поймали, - пожал плечами Симон. - Но, по слову Твоему, заброшу сеть”. Когда же он сделал так и поймал великое множество рыбы, и этой рыбой они с друзьями переполнили лодки, Симон пришел в ужас. Он припал к коленам Иисуса и взмолился: “Отойди от меня, Господи, ибо я человек грешный!”. Иисус же сказал: “Не бойся, я сделаю тебя ловцом человеков”.

Иисус не сказал ничего лишнего, - сказал безбородый батюшка, - например: “Я тебя и такого люблю” или “Я прощаю тебе твои грехи”, он сказал только “Не бойся”. И в этом-то и вся штука. И я остолбенел не прихожанином, просто случайным прохожим в деревенской церкви, пахнувшей не ладаном, а купоросом, проникшись одновременно восхищением и ужасом, как, вероятно, когда-то Симон. Потому что вне всяких сомнений это мне сейчас сказал Иисус, угадав мою самую насущную и мучительную проблему, голосом деревенского парня в бутафорском облачении попа: “Не бойся”.

Следуя Программе 12 шагов, которую рекомендует АА, я нашел в себе множество видов и оттенков всякого страха. Один раз мне довелось испытать истинный страх близкой смерти: по-настоящему на войне я провел лишь сутки, но их хватило вполне. Возможно, в тот раз, хотя к тому времени я уже около года ходил на собрания АА, только водка уберегла меня от совершения каких-нибудь нелепых поступков, необратимых не в физическом смысле, в котором от меня уже ничего не зависело, а в душевном: в состоянии ужаса, границу которого я ясно увидел, когда на нас должен был обвалиться потолок подвала, я мог сделать что-нибудь такое, что потом себе вряд ли мог бы простить.

Тот истинный страх я вспоминаю как единственный положительный в этой области опыт. Истинный страх можно отличить по тому, что он не только вызван настоящей, а не выдуманной или преувеличенной причиной, но он проходит, оставляя после себя на какое-то время (при условии, что тебя не убьют или ты сам не убьешь кого-нибудь) ощущение обновленного, как воздух после грозы, и, я бы сказал, благодарного взгляда на жизнь. Иными словами он имеет смысл. Но все другие страхи, которые я могу вспомнить или обнаружить в себе, выдуманы, преувеличены, не имеют, если разобраться, никакого смысла, не приносят пользы и являются ложными.

Страшно просыпаться в запое, тут такое чувство, что лучше бы и не просыпаться вовсе. Страшно тогда вспоминать, что было вчера, думать, что будет сегодня, пугаться шороха в коридоре, обливаться потом от телефонного звонка. Страшно идти за водкой на опохмелку и страшно делать первый глоток. Страшно дышать. Потом, когда наступает депрессия, любая простая вещь, как встать и попить воды, кажется невыполнимой, и поэтому очень страшно жить. Правда, если ты не сдох в запое и не повесился после, все это куда-то разбегается, прячется, как тени. Но страхи продолжают жить и ждать своего часа тьмы. Простое механическое воздержание от алкоголя, разумеется, позволяет нервной системе прийти в равновесие, но оно не уничтожает страхи алкоголика, а лишь временно заставляет их спрятаться внутрь, потому что само по себе такое воздержание - большой страх перед страхом.

В том смысле, в котором я понимаю Программу 12 шагов, антонимом “страха” является не “отвага”, тем более не “уверенность в себе”, слишком легко и незаметно перерастающая в самоуверенность, а настоящая трезвость. Лишь она позволяет не закрывать глаза на многие действительно страшные вещи, существующие в мире, но и не судить о них безрассудно.

Настоящая трезвость достигается упорным и долгим, осмысленным трудом. В идее АА, как я ее понимаю, не “завязка” или какое-нибудь нелепое “кодирование” становится условием изменения личности, а, напротив, лишь сначала став другим человеком, я могу перестать пить, обрести здравомыслие и свободу от своей унизительной, рабской зависимости. И этот другой человек, которым я в некотором роде обречен становиться, мыслится как бесстрашный.

Мир полон угроз, а жизнь всегда оканчивается смертью, но едва ли страх является самой правильной реакцией на это. Если я принимаю, хотя бы ради того, чтобы избежать страха, что смерть угрожает моему телу, но не душе, то мне остается лишь ранжировать более мелкие угрозы сообразно тому, для чего из двух и в какой степени они опасны. Имея так называемый “Страх Божий” - не как страх перед Богом, которого, я думаю, меньше всего следует бояться, а как личную ответственность за судьбу собственной души - мне, в общем-то, мало чего остается всерьез опасаться в физическом смысле.

Но это, увы, теория, которой не так легко пропитать мотивы обычного поведения. К тому же самый глубокий страх моей души, из которого рождено большинство иных страхов, это страх быть непонятым. Это страх одиночества, то есть перед людьми. Сообщество АА научило меня быть более искренним, когда это необходимо, в то же время сторонясь слюнявой откровенности, благодаря АА я стал чувствовать себя среди людей более спокойно. Но в конце концов этот страх одиночества приходится принять как онтологический, как происходящий из устройства этого мира. Мир устроен так, что один человек никогда не может быть понят другим до дна: ни я другим, ни другой мною. Всякий человек одинок среди людей, что же делать, человек не одинок только один на один с Богом, если хватает веры, а уж посредством этого и среди людей. Но если хватает веры.

Итак, Иисус сказал Симону, а через него священнику деревенской церкви, а через него уже и мне: “Не бойся”. И я страшно испугался, поняв, что это не только ободрение. Это требование: “Не бойся, прыгай!”. Но страшно, ибо, как сказал Симон, я человек грешный. Я грешен по своей природе, по страстям, лицемерно я прошу Бога простить мне грехи мои прошлые, но в этот миг уже вынашиваю, ласково лелею грехи своего будущего.

В Программе 12 шагов вслед за четвертым и пятым шагом, которые состоят в необходимости “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”, а затем поделиться этим знанием не только с Богом, но и с каким-либо другим человеком, следуют новые “шаги”, где Анонимные Алкоголики, делясь своим опытом, в частности, советуют: “Мы смиренно просили Бога исправить наши изъяны, молясь лишь о знании Его воли, которую нам надлежит исполнить”.

Долгое время я не понимал смысла этих требований, видя в них лишь повторение пройденного, или просто обманывал себя этим. Я говорил себе: раз я сделал 4-й и 5-й шаг, кстати, совсем не дешево мне стоившие, и не только исследовал грехи своего прошлого, но и исповедался в них, то зачем же мне еще чего-то просить у Бога? Но, пока я не хочу ничего просить в Него, это он просит у меня: “Ну давай, дальше, прыгай”. И я понимаю, что остановиться уже нельзя, и это не только ободрение, но и требование. Но там, куда Он меня зовет, куда я сам должен уйти от себя последующими шагами по Программе АА, уже невозможно будет грешить, а это меня не устраивает.

Я сопротивляюсь всеми силами на последнем рубеже, не хочу изменяться до такой степени, не хочу менять свой образ жизни, во многом основанный на грехе, лжи, корысти, тщеславии и требующий лукавства. Я молю, как Симон: “Отойди от меня, Господи, ибо я человек грешный”. А Он говорит: “Не бойся”.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Цикл третий

Стих 23-й: Любовь к себе

Программа 12 шагов требует от меня еще и любви к себе. Но и Иисус, в общем, говорит о том же: “Возлюби ближнего своего, как самого себя”. Не научившись любить себя, нельзя полюбить другого - как, не полюбив другого, вряд ли научишься по правде любить себя, потому что не за что.

В “стихах” прошлого цикла я описывал опыт совершения мной “4-го шага” по Программе АА, который советует однажды взять и “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”. “Четвертый шаг” я взялся делать самым рискованным образом (опаснее, может быть, это только пьяному). А именно, очнувшись на знакомой койке наркологической больницы в результате нового запоя после более чем года трезвой жизни, я сказал себе, что всему виной моя попытка уклониться от “четвертого шага”. Вместо воды и кефира я потребовал у жены принести мне тетрадь и ручку, и, едва разум более или менее вернулся ко мне после дурмана капельниц и уколов, примостился за липкой от чифиря тумбочкой и принялся “глубоко и бесстрашно” исследовать свое прошлое с нравственной точки зрения.

Никакой более страшной правды обо мне никто не мог бы узнать, а тем более, высказать. И главным образом она заключалась в том, что я никогда никого не любил. То, что до сорока с лишним лет казалось мне в моем багаже “любовью”, предстало жестокой и бессмысленной охотой за людьми с целью их подавления или пожирания мною. В том, что я считал любовью, я только брал, но ничего не отдавал. Это открытие стоило мне страшной депрессии, но я не жалею о нем: с тех пор я стал пытаться научиться любить по-человечески, хотя это трудно, хотя многое уже утрачено и непоправимо.

Жестокий вывод, которые я тогда сделал, в частности, состоял в том, что бессмысленно любить самого себя, предаваясь самой крайней форме духовного онанизма. Да мне и не за что было себя полюбить. Но, чтобы не убить себя или не броситься в омут нового запоя (что в конечном итоге означало бы то же самое), мне необходимо было хоть чуть-чуть себя снова полюбить, пощадить, амнистировать - хоть как-нибудь потихонечку, “условно”.

Сейчас я более не испытываю отвращения к себе. Скорее большую часть отведенного мне здесь времени я себе нравлюсь. Я нахожу кайф в работе, которая мне удается, мне есть, чем потешить тщеславие, я даже зарабатываю довольно много денег. Я даже могу позволить себе время от времени сочинять эти “стихи”, не думая о таких вещах, как деньги или слава. Наверное, это мне необходимо, чтобы понять себя.

Но в то же время это и довольно опасно. Опасно рвать сложившийся ритм жизни, словно бумагу, в которую упаковано что-то совершенно иное, иное настолько, что даже нельзя сказать, добро там или зло, или вовсе ничто. Когда это случается, я начинаю понимать, что я, пожалуй, не сделал в этой жизни ничего, чем можно было бы гордиться, а то, что, большую часть времени я себе нравлюсь, так это просто свидетельство дурного вкуса. Но мне нельзя долго застревать на этом, потому что нравиться себе полезно для здоровья, я ходячий больной, вечно выздоравливающий, но никогда не здоровый.

В этом есть огромная двусмысленность, происходящая оттого, что, до сорока с лишним лет никогда никого не любив, я также не научился по-человечески любить себя. То есть весь этот жуткий эгоизм и все это смешное самолюбование были наваждением и лишь видимостью “любви к себе”. Скорее я делал это для какого-то идола, созданного моим собственным воображением. В его ненасытную пасть я без оглядки швырял не только чужое, но и собственное достоинство. Себе же я причинял только вред.

Прежде чем научиться полюбить себя, приходится возвратиться к вопросу: а что же такое есть “Я”? Если это мое тело, то оно любит комфорт, который, в свою очередь, требует денег, а я, со своей стороны, тоже люблю это тело, но чем дальше, тем менее нахожу удовлетворения в этой любви. Если же “Я” - душа, то она больше всего любит славу. Но как комфорт на самом деле вовсе не полезен для тела, которое из доброго отношения к нему следовало бы скорее приучать к аскетизму, так и слава - далеко не полезна душе, это наркотик для души, за привычку к которому приходится платить ее разрушением.

С такими мыслями я снова поехал в деревенскую церковь, о которой рассказывал в предыдущем “стихе”, словно собака, которая ест определенную траву не потому, что прочла про нее в какой-нибудь книжке, но некое более глубокое знание говорит ей о том, что в этой траве ее благо. Там было хорошо, несуетно, чисто. Сделав усилие над собой, я пошел к исповеди - второй раз в жизни, после того как год назад (в порядке “5-го шага”) вылил на другого священника всю грязь своей жизни, какую сумел вспомнить и записать в тетрадочке на тумбочке в 17-й больнице в припадке “4-го шага”.

На этот раз я плохо представлял, в каких грехах мне исповедоваться: их с прошлого раза как бы и не прибавилось вовсе, или, наоборот, достигли они такой величины, что и просить об их отпущении показалось бы бессмысленной дерзостью. Когда наконец до меня дошла очередь, двигавшаяся внутри церкви из молчаливых и радостных прихожан, я решил попросить совета, объяснив священнику довольно невнятную мою историю. Все как будто получается у меня, и даже слишком - дело спорится, фишка прет, и деньги сыплются как будто с неба, только вот я не понимаю: для чего все это, и, следовательно, может быть, это, кажущееся успехом, есть особо изощренный грех?

Священник с лицом деревенского подростка посмотрел сочувственно, в то же время не забывая прикидывать, сколько еще людей осталось в очереди, которых ему надо было всех послушать до начала службы. Он сказал, что, вероятно, все зависит от того, для чего я делаю то, что делаю: для себя или для других. Я испугался и, наверное, покраснел, как школьник, чья шкода вдруг открылась перед глазами учителя, и выдавил, что, наверное, все-таки для себя. Хотя сейчас я уже не знаю, ей Богу, честное слово.

В общем, он отпустил мне грехи всякие, какие попало, потому что я хотел к причастию, но по существу так ничего и не сказал: очередь поджимала. Но, как и в прошлый раз, в короткой проповеди, которую священник сказал для всех, наверняка уже забыв о моем вопросе и уж точно не готовясь ответить на него заранее, я, тем не менее, услышал совершенно внятный ответ.

Священник толковал самую, быть может, короткую из притч Евангелия о некоем человеке, который собрал небывалый урожай и вознамерился сохранить его, чтобы хватило навсегда. Иисус же говорит этому человеку, который, наверное, решил похвастаться перед ним: “Ты безумец”. То есть, наверное, не то плохо, что урожай большой - ну, повезло, и в этом-то греха, вероятно, нет. Но если ты думаешь, что это и есть успех, к которому стоило стремиться, тогда ты, брат, точно спятил. Все это ровным счетом ничего не стоит.

Ну и слава Тебе, Господи, за то, что на этот раз я не сделал никакого зла. Хотя и добра я, наверное, тоже никому не сделал, вообще ничего такого, что было бы достойно Твоего внимания и в чем я мог бы отчитаться перед Тобой. Я знаю, что Ты все еще любишь меня, хотя самому мне себя полюбить, в общем-то, не за что.

Цикл третий

Стих 24-й: О доказательствах

По правилам, принятым среди Анонимных Алкоголиков, мне следует говорить только о себе и собственном опыте, не пытаясь навязывать его кому бы то ни было и подвергая критической оценке только себя. Мое намерение сейчас высказать несколько обобщающих суждений извинительно тем, что я совершенно не настаиваю на их истинности или практической полезности для других, это то, до чего я дошел для себя своим умом, и только.

Мне кажется, мы все в отведенном нам пространстве времени являемся доказательствами чего-либо. В самом худшем случае мы просто доказательства собственной бездарности и бесцельности нашего существования, и это очень жалкая роль. Возможно, я высказался слишком резко, потому невозможно представить, чтобы Бог или природа (смотря по вере) создавали бы какие-нибудь ни для чего не нужные существа, а рожденного человеком не наделили бы, наряду с душой и разумом, тем или иным даром.

Следовательно, баланс смысла моей жизни может быть представлен в виде некой дроби, где знаменателем является смысл, заданный при моем рождении, а числитель я скапливаю сам, набирая или растранжиривая какие-то “галки”. Это не “итог”, подводимый чертой смерти, которая может наступить всегда, а именно баланс, ощущаемый мною в каждый миг, если остановлюсь и подумаю, как чувство осмысленности или бессмыслицы бытия. Это если подумаю, если же нет - он все равно будет при мне как душевный покой или, напротив, как чувство “беспричинной” тоски, поскольку на самом деле всякий мой шаг и даже мысль всякий миг влияют на величину этой дроби, которая может иметь тенденции коротких и длительных колебаний, некоторый общий вектор.

Для меня, алкоголика, это не абстрактная теория, а эмпирическое наблюдение: если “числитель” совершенно перестает соответствовать “знаменателю” и величина “дроби” приближается к критическому уровню, я впадаю в тоску, тоска выливается в запой, который нельзя не заметить, а, протрезвев (если протрезвев), нельзя не осмыслить его причину. Странное и скорее всего врожденное свойство моего физического тела, клинически проявляющееся как алкоголизм, заставило меня больше приглядываться к здоровью души, то есть хотя бы подумать о ней.

Чисто эмпирическим путем я вынужден искать равновесие для души, обретая в этих поисках некоторый опыт, которым и готов поделиться со всяким, кому он покажется полезен. Я замечаю, например, что у меня “в числителе” предполагается некий уровень, в том числе, и материального благополучия для тела, но много раз предпринимавшиеся попытки накачать “числитель” материальными благами и исчислить его в денежных единицах всегда вели к тому, что общая величина дроби начинала приближаться к нулевой отметке. Значит - делал я эмпирический вывод, проведя очередную неделю под капельницей 17-1 наркологической больницы - проблема в иной природе “знаменателя”, который не может быть уравновешен только материальным. Более того, когда материальное перевешивало (скорее не в практике жизни, а в помыслах), то пропорционально этому рос дефицит какого-то иного компонента, совершенно необходимого для равновесия “дроби”, для моего душевного здоровья, а, следовательно, и для моего, алкоголика, физического выживания.

Продолжая это в математическом стиле рассуждение, я ввел для себя понятия “акций”: Царства Небесного и царства земного - которых мне при рождении, видимо, было отпущено какое-то ограниченное количество. Опыт показывает, что я могу более или менее свободно конвертировать, например, акции Царства небесного в акции царства земного, и могу, хотя с большим трудом и заботами (видимо, это менее надежная валюта) перевести акции земного царства в акции Царства Небесного, но получить то или другое, не заплатив вовсе, не получается. Если по замыслу моего рождения мне не было отпущено много богатства, мои собственные попытки его расширить не только бессмысленны, но и опасны: оказывается, что рост моего благополучия (если оно не дано мне “в замысле”) чересчур дорого обходится. С этой точки зрения часто высчитывается (как, в том числе, объем пространства моей свободы), что наиболее ценные приобретения в моей жизни - те блага, от соблазна обладания которыми Господь меня уберег.

Повторяю, что это только мой личный опыт и собственные наблюдения, оформленные как некая теория для себя. Боже меня упаси кому-нибудь это навязывать или советовать, чтобы кто-нибудь с помощью мною придуманных глупостей пытался совершить ревизию смысла его собственной жизни, коли возникла охота или необходимость. Но я же не слепой и вижу, что и у других людей, какими бы разными они ни были, к чему бы ни стремились и чем бы ни руководствовались, и чем бы ни болели - тоже возникает иной раз такая нужда. И в этом случае (как я наблюдаю извне) придуманные мною для себя объяснения и правила тоже часто оказываются адекватными: я же не уникален, такой же, как все. Например, я не видел человека или женщины, которых внезапно свалившиеся на них деньги сделали бы счастливыми (впрочем, “быть счастливыми” - скорее их термин), если этого не было в не их замысле их жизни. Я видел, как они не то чтобы с жиру бесятся, но блуждают и заходят в своих просторных жилищах в тупики непространственного происхождения. Им как будто не хватает воздуха или витаминов, которых уже нельзя купить - а это и означает, что они обменяли слишком много акций Царство Небесного на акции царства земного, что обмен, увы, стал необратим, сделка не может быть признана ничтожной, и общий положительный баланс не сводится.

В общем, с “числителем” более или менее ясно, а если кто-то для себя не понимает, что это такое, то, значит, его нужда еще недостаточно заставила это сделать. Труднее понять, что “в знаменателе” - я, во всяком случае, понимаю недостаточно, чтобы внятно объяснить. Только слова: неизменный смысл, замысел, константа, врожденная сущность, индивидуальное задание в общей картине бытия, бремя личного доказательства, идея, которая у всякого разная и у всякого есть и никогда не может быть чем-то отрицательным, “злым” в контексте общей картины бытия.

“Бытийствовать”, быть - означает соответствовать этой идее до некоторой степени, потому что целиком совместиться с ней могут единицы, и это гении. Далеко не соответствовать ей - означает влачить жалкое существование, хотя бы это влачение происходило посредством “Мерседеса” по форме. Сама идея “Страшного суда” представляется мне страшилкой, детским фильмом ужасов, соответствующей тому детскому уровню развитию человечества, для которого она была составлена и в котором оно, впрочем, так и пребывает до сих пор. Я думаю, ничего страшного, никаких вил и сковородок: просто быть или не быть.

Если я не являюсь доказательством чего-либо в этой картине бытия, то для чего же я нужен? - меня и нет. А Суд, то есть вердикт в собственном смысле - это меньше, чем миг, а вся предшествующая ему земная жизнь - стадия сбора и оценки доказательств, выражаясь языком юристов. Благодарю тебя, Господи, что Ты пока еще оставил мне шанс собрать какие-нибудь доказательства незряшности моего пребывания здесь и отчитаться о командировке!

По общим законам энтропии, обращения форм в хаос, человеческая жизнь - качение по наклонной плоскости к смерти. Это, собственно, не мое мнение, поэтому я могу высказать его столь категорично. Но к распаду стремится не только тело - неудержимо, но и душа, которая, однако, может удерживаться, черпая для этого некое усилие вроде бы ниоткуда, из самое себя. Я думаю, что душа удерживается, сохраняет себя, не падает вниз, а, может, даже поднимается на несколько ступенек выше, если она цепляется и соответствует тому, что является “замыслом”, врожденной идеей, “сообщением” в качестве носителя которого человек, собственно, и является как тело. Но это требует труда, и нормальным образом, без привитой с детства привычки или необходимости, никто, конечно, этого не станет делать.

Я думаю, мне повезло дважды: в том, что я алкоголик, и в том, что я стал анонимным алкоголиком. Если бы моя болезнь, неизлечимая никаким иным способом, не создала для меня нужды, я бы за милую душу пьянствовал по сей день и жил, “как все”, увы, чаще всего бессмысленно разменивая себя на “акции царства земного”, в таком количестве мне вовсе не нужные. Душа моя нормальным образом катилась под горку, то есть для ее сохранения не было во мне никаких добрых задатков или факторов, кроме моего алкоголизма, создавшего не сразу осознанную нужду и заставившего меня встать на путь исправления меня трудом самоидентификации.

Я прошел традиционный путь алкоголика: лечился, вкалывал “торпеды”, вшивал “спирали”, потом крестился, что в тот момент было таким же актом шаманства, как “кодирование”. В то время я просто ошибся адресом: Бог зубов не лечит. Он и души не лечит, во всяком случае в том смысле, в котором об этом говорит психиатр. Он их спасает, что далеко не всегда одно и то же.

С зубами разумнее обратиться к дантистам, а за “лечением от алкоголизма” - к Анонимным Алкоголикам. В АА я понял, что болезнь моя на самом деле неизлечима, но жить с ней можно, как можно и не пить, если удалось стать другим человеком. Следуя “Программе 12 шагов” не пить-то даже легко, но вот стать другим человеком довольно трудно, требует труда. Деваться некуда, обреченный становиться другим человеком под страхом смерти, я вдруг обнаруживаю в этом новом человеке смысл, которого не было в прежнем, а найденный как бы по дороге, и думаю: эка мне повезло!

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Я уже не помню, что двигало мной, когда я взялся писать первый “стих” из предлагаемого теперь сборника. Это было несколько лет назад и, вероятнее всего, это была самонадеянность. Видимо, тогда мне казалось, что я уже такой крутой и так глубоко познал программу Анонимных Алкоголиков, настолько твердо встал на путь исправления себя трудом над собой, что хорошо бы мне к тому же еще кого-нибудь чему-нибудь научить. По-моему, оттенок этой снисходительности немного ощущается в “стихах” первого цикла. И если он не безнадежно испортил их, это следствие того, что я все же старался придерживаться традиций Анонимных Алкоголиков (АА): я не раскрывал и не собираюсь раскрывать свой псевдоним за пределами узкого круга людей, которым это действительно для чего-нибудь нужно, и я во всех случаях старался говорить только о себе, о своем личном опыте, ничего не обобщая и не пытаясь его никому навязывать.

При всем том, конечно, надо быть скромнее. Жизнь убедила меня в этом, когда, напечатав первые 12 “стихов” в газете, я сорвался и запил, и ничего не осталось от моего авторитета в моих собственных глазах. Но, протрезвев, я снова начал писать “стихи”, потому что, хотя потом мне и придет в голову назвать их “стихами для лечебного чтения”, на самом деле до сих пор их целебные свойства проявились лишь на одном пациенте, и это я сам. Я не так уж надеюсь, что “стихи” вылечат еще кого-то, кто страдает от алкоголизма или еще от какой-нибудь болезни, но я был бы просто счастлив узнать, что мой опыт кому-нибудь пригодился. А вдруг эта книжка попадется в руки какому-нибудь больному в тот самый момент, когда он решает дилемму: сбегать за бутылкой или не сбегать, сделать какую-нибудь еще глупость или не сделать - и (мечтается мне) какой-нибудь мой стих может стать тем последним доводом, который удержит его на диване.

По мере печатания “стихов” в газете мне иногда делалось жутковато, потому что, хотя они и не носят исповедального характера, все же для меня это очень трудный и напряженный разговор, в котором я должен быть полностью откровенным, иначе он теряет смысл. Но я не вижу своих собеседников, а они начинают знать обо мне много, почти все, кроме только моего имени. Я как бы говорю с пустотой, мои слова никак не отражаются от пустоты, поэтому я сам перестаю понимать их значение. Несколько раз я порывался бросить это не совсем понятное занятие, но как ни удивительно, всякий раз из пустоты вдруг долетал какой-нибудь одинокий голос, робко сообщавший “на том конце провода”, что это и ему тоже нужно.

Мне кажется (поскольку всякий осмысленный человеческий опыт на самом деле универсален), что эта книжка может показаться забавной не только алкоголикам или наркоманам в собственном смысле слова. Мало ли от чего еще мучаются люди. Но для членов АА, которые станут ее первыми и самыми пристальными читателями, я хотел бы сделать оговорку, что ни в коем случае не намеревался создавать какой-то канонический текст. Это лишь мой личный опыт и мои личные взгляды, которые я много раз высказывал на собраниях, но ни с кем и никогда не согласовывал в бюрократическом смысле этого слова и не собираюсь этого делать. Мои идеи, которые я сам выстрадал, могут до некоторой степени отклоняться от того, что написано в нашей Большой или Синей книге, но я ни в коем случае не спорю с ней и не претендую на такой же уровень обобщения и удивительного озарения в смысле основных принципов АА или 12 шагов Программы.

Я не помню, почему мне вздумалось назвать этот странный жанр “стихами”. Но название оказалось удачным: книжка в ее случившемся виде в самом деле похожа на сборник стихов какого-нибудь поэта, не так чтобы высоко одаренного, но с проблесками, Божьей милостью, некоторых удач и находок. Так же, как стихи, я бы советовал читать книжку не по порядку, а наугад, куда упадет глаз, потому что в середине она может показаться кому-нибудь интереснее, чем в начале или в конце, а здесь тот редкий случай, когда вернуться никогда не поздно. Я оставил “стихи” практически такими, какими они получились в какой-то день и час, почти ничего не исправляя. Они мало связаны между собой какой-нибудь логической последовательностью, грешат повторами, возвращениями и самоцитированием, как у взаправдашнего поэта. Пока это все, что написал “Никита”. На сегодняшний день ему, пожалуй, больше и нечего сказать. Но, может быть, когда-нибудь он напишет еще “стихов” - хотя бы ради того, чтобы оставаться трезвым.

Бог даст день, Бог даст пищу для размышлений.

На всякий случай свидетельствую, что в этих “стихах” не все просто болтовня, ну, может быть, половина и болтовни, зато за вторую половину я отвечаю самим собой, который в его нынешнем виде есть известное подтверждение правоты его слов.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Таково обращение, принятое в сообществе Анонимных алкоголиков. В АА также принято говорить только о себе. Поэтому, если я буду говорить о себе, это не будет нескромностью, а будет означать только, что я говорю не о других, ничего не обобщаю и ничего никому не хочу навязывать. Все, что будет сказано - только мой личный опыт. Если он кому-нибудь пригодится, то мне не стоит его утаивать, а на “нет” и суда нет.

Тот медицинский факт, что алкоголизм неизлечим, я усвоил задолго до того, как протрезветь. С полной отдачей сил, сжав зубы, я бросал пить раз восемь, а клялся и божился я в этом многие десятки раз. Я провел в наркологических больницах в общей сложности не меньше года, мне кололи три каких-то "торпеды", вшили две "эсперали", меня кодировали разными способами три раза. На страхе я держался в первый раз месяцев восемь, потом четыре, потом две недели, потом два дня. После этого, поэкспериментировав неделю или две, я в очередной раз терял человеческий облик.

Разумеется, нет никаких гарантий того, что сегодня же я снова не напьюсь - ведь я алкоголик, и это неизлечимо. Но все же, не подвергая себя на этот раз никакому насильственному и вообще врачебному вмешательству, я трезв. По меркам алкоголика я трезв уже довольно давно.

Рабская зависимость от выпивки для алкоголика глубже, чем просто физическая тяга. Это трудно, практически невозможно объяснить тому, кто сам не страдает алкоголизмом. Эффект собраний Анонимных Алкоголиков заключается, в частности, в том, что, в отличие от более широкого круга друзей и близких, там никому ничего не надо объяснять об алкоголизме.

Другим придется поверить мне на слово, что положение алкоголика унизительно и сравнимо только с рабством. О чем бы я ни думал как алкоголик, я все равно, в конце концов, думаю о выпивке - будь то с ужасом или с надеждой. Если я перестаю думать о том, как мне выпить, то я начинаю думать о том, как мне от этого удержаться. Если я выпил, то я думаю только о том, как сделать, чтобы этого никто не заметил, а потом еще о том, как бы незаметно добавить. Это ужасно, потому что весь мир заслоняется мыслью о выпивке и воспринимается только сквозь призму стакана.

Я раб алкоголя, а он мой хозяин. Я никуда не могу убежать от своего алкоголизма, который стал частью меня самого и сидит у меня внутри. Взбунтоваться против него означает взбунтоваться против себя. Но это и делает такой бунт возможным. От алкоголизма избавиться нельзя, но можно - от рабства. Это почти хирургический процесс: выдавить из себя раба по капле. Любой вид наркоза или жалости к себе делает его изначально невозможным.

Прежде, когда я (иногда месяцами) находился в состоянии так называемой ремиссии, то есть не в запое, я мог пройти мимо бутылки, но это всякий раз стоило мне напряжения, потому что я не мог о ней не думать. Недавно на большом приеме я отошел к бару, чтобы взять для жены джин с тоником, на обратном пути встретил друга, мы разговорились, и я машинально отхлебнул из стакана - я как-то забыл держать в голове, что там джин. Хотя алкоголик, в принципе, не может забыть такую вещь. И ничего не произошло. Я не бросил стакан в ужасе, не побежал в туалет чистить зубы, я знал, что ничего со мной не будет, мне лишь на миг стало досадно, как если бы я хотел выпить чаю, хлебнул, а там кефир. Я случайно сделал то, чего делать не намеревался, вот и все.

Когда я пью в баре кофе, то с интересом разглядываю бутылки на полке: когда я еще был способен различать вкус спиртного и вообще отличать вкус напитка от его действия, ничего подобного нигде у нас не было и в помине. Мне любопытно. Друзья делятся со мной впечатлениями - примерно так, как можно рассказывать потерявшему зрение о том, что ты видел в кино. Это не находит в моей душе нормального отклика в смысле желания выпить. Это странно и невозможно, потому что я алкоголик, но это факт.

Я не знаю точно, как это получилось. Однако, благодаря программе АА, далеко не сразу и еще не бросив пить, я понял простую вещь. Алкоголик мечтает: я брошу пить и стану другим человеком. В девяти случаях из десяти из этого просто ничего не выходит, в одном случае выходит черт знает что. Идея АА подразумевает иную последовательность действий: не так, что я брошу пить и стану другим человеком, но: мне надо стать другим человеком и только тогда я, возможно, не стану пить. Это путь долгий и трудный, и идти им никому не охота. Но альтернативы нет, как нет и моей заслуги в том, что я сам по нему пошел, сообразив, что у меня нет никакого иного выхода.

Это все, что я хотел сказать для первого знакомства. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Программа Анонимных Алкоголиков сделала меня более свободным и более добрым человеком, хотя, как говорится в Большой книге АА: "Мы притязаем лишь на духовный прогресс, а не на духовное совершенство". Об идеалах мне говорить было бы нелепо, но и шаг в ту сторону уже благо. Свобода и доброта - прожиточный минимум и прожиточный максимум, который необходим всякому, а не только алкоголику, чтобы быть человеком. В этом смысле мне просто повезло.

Стать чуть-чуть более свободным очень трудно, а обратить свою свободу не на выгоду, а на добро - еще труднее. По своей воле это редко когда кто-нибудь станет делать. Тем более, жизнь как будто убеждает, что практичнее не делать добра и не отвечать за собственные поступки. Поэтому многие выбирают не свободу и не добро. Это их дело, осуждать их я не буду, тем более что я и сам, наверное, оказался бы в их числе, если бы одно обстоятельство не вынудило меня однажды повернуть в другую сторону.

Это обстоятельство обнаружилось в том, что я алкоголик. Рабство и зло, возможно, практичнее с точки зрения комфорта и успеха в этом мире, но не для меня, алкоголика. Если я хочу остановиться в своем многолетнем запое, а это элементарное условие того, чтобы остаться в живых, то мне лучше поворачивать к добру и ломиться в ту сторону. И я потихоньку пошел. Иду. Спотыкаюсь, иду. Конца этому пути не видно, но уже где-то посредине выяснилась довольно странная вещь. То, что я все еще трезв, мне стало уже как-то и не очень интересно. Это оказалось не целью, а побочным следствием действия, направленного к какой-то иной цели. Результат же заключается в том, что я стал другим человеком.

Не скажу, что лучше. Не знаю. Не уверен. Я пытаюсь делать добро и не делать зла, но во многом я стал, вероятно, хуже - холоднее, более замкнут на себя (Это было временно – см. стих 2-прим). И жизнь моя далеко не во всем стала лучше, в ней, например, никуда нельзя скрыться ни от себя, ни от других, и в ней уже ничего никогда не бывает на холяву. Зато моя жизнь во многом не стала хуже или не оборвалась вовсе, что было бы наиболее логичным продолжением. Она другая.

Я знаю для себя, что если человек стал (возможно, родился, поскольку происхождение этой болезни не изучено) алкоголиком, то алкоголиком он и умрет. Если он долго не пьет, это не означает, что он перестал быть алкоголиком, но он стал другим человеком - во многом и, скорее всего, в чем-то несравненно более важном, чем его алкоголизм как частный клинический случай. Он может стать лучше или хуже, в чем-то лучше и в чем-то хуже, одно несомненно: если алкоголик долгое время трезв, то это уже не он.

Я знаю редкие примеры, когда с помощью ли "торпеды", или с помощью непостижимой для меня силы воли мои знакомые без всякой программы АА сначала сами бросали пить и затем тоже становились другими людьми. Результат чаще всего оказывался настолько ужасающим, злобным и жлобским, что все в один голос говорили: нет, уж лучше бы он пил по-прежнему. В Программе АА, как я ее понимаю, сначала надо обратиться к добру, а потом уж не пить, иначе, спасая себя, можно себя погубить. (Говоря о последовательности, я, конечно, подразумеваю порядок хотения, а не действий - последний не имеет значения).

С точки зрения окружающих, которые воспринимают лишь итоговый результат как в целом положительный или в целом отрицательный, эта последовательность действующих причин, может быть, и несущественна. Она принципиальна лишь для алкоголика, поскольку возврат к прежнему образу жизни означает смерть. Цепь причин на самом деле такая: я теперь не потому другой, что трезв, но трезв, потому что другой.

Я никогда не увлекался альпинизмом, но мне всегда интересно про тех, кто, отмораживая руки и ноги, ломая пальцы, рискуя шеей и всячески истязая себя, лезет на гору по самому неприступному из ее склонов. Хотя сам я этого не делаю, мне понятно, для чего это делает он: он просто лезет, преодолевает и утверждает тем самым человеческое достоинство. В этом смысле я надеюсь, что кому-нибудь может показаться небезынтересным и то путешествие, которое я здесь описываю. Я тоже лезу, ломлюсь и преодолеваю и, полагая себя рабом, утверждаю человеческое достоинство, хотя и не так наглядно, как скалолаз. В отличие от него, которым движет сила духа, меня лишь крайняя, смертельная нужда погнала в гору. Он полез из своей свободы, а я из-под палки, по необходимости. Однако, начав восхождение, я тоже понемногу начинаю понимать, что это такое - свобода, и, может быть, теперь уже не столько нужда толкает меня в задницу, сколько свобода манит впереди.

Возможно, по разным причинам мы даже лезем с ним к какой-то одной цели. Если абстрагироваться от материала, в котором каждый из нас работает, все мы делаем сами себя и ничего больше. И затем мы, видимо, и родились на этот свет.

Возможно, тот факт, что, будучи алкоголиком, я трезв - это и есть самое впечатляющее достижение в моей жизни. Хотя технологически все получается иначе: трезвость я обретаю лишь как побочный результат, когда карабкаюсь вверх за чем-то иным. Может быть, по дороге я нашел что-то такое, чего и не искал, и это "что-то" даже более существенно. Значит, мне повезло.

Это не означает, что я какой-то особенный. Алкоголики - такие же люди, как и все. В том смысле, в каком всякий человек - такой же человек, как и все. И каждому по-своему очень трудно жить. Если ты не алкоголик, то алкоголики могут быть в числе твоих друзей или близких. Если ты не страдаешь алкоголизмом, то, возможно, ты страдаешь от чего-то другого, что тебя мучит.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

В “стихах” четвертого цикла я время от времени буду ссылаться и на опыт других анонимных алкоголиков. Чем их опыт хуже моего?

Анонимный алкоголик Шланг-Цзы, православный буддист, как он сам себя называет, накормив меня какой-то индийской кашей, от которой у меня глаза вылезли из орбит, сказал успокаивающе: “Как всякий непросветленный, ты ожидаешь немедленного результата”. С другой стороны, редкий “просветленный” не начинает забывать о давнем и трудном начале своего пути. Нужно терпение, чтобы все время удерживать это в памяти, когда у тебя уже давно все так хорошо, что начинает казаться, что так было всегда и иначе и быть не может.

Все, что я написал тут сколько-то лет назад, имеет верное направление, но это этап пройденный. Это все еще подумано тем, который “ожидал немедленного результата” и нетерпеливо принимал за результат то, что было всего лишь этапом, фотоснимком, уже проявленным, но еще не опущенным в закрепитель. Тут настораживает привкус эйфории. Это не из вечности, то есть, из нее, конечно, ибо все, что мы истинно знаем, оттуда, но это пока еще очень ненадежно. Пробираться надо. Надо с трудом продираться. Один великий режиссер требовал от художника, чтобы тот рисовал похуже. Это трудная мысль, но ясная. Истина слишком хороша, человеку не по силам узнать ее в один присест, и, выраженная нашими средствами, она не должна выглядеть чересчур красиво. В таком виде она может проявиться, но не закрепиться. Истина всегда наверху, но технология всегда где-то посредине. А мы сейчас говорим о технологии, и только это полезно, потому что об истине вот так и сказать ничего нельзя, слова или даже музыка – всего лишь технологии.

Но и технология прорыва к истине, преображения – это сложнее, чем даже построить подводную лодку, тут всегда есть что-то принципиально неуловимое, есть “еще что-то”. Но это есть. Что происходит с разумом и душой гусеницы после того, как она стала бабочкой? По определению это те же самые разум и душа, но они уже другие, и них уже совершенно иные горизонты. А как это можно теперь объяснить? А объяснить, наверное, никак и невозможно, во всяком случае, как технологию, можно только показать. Смотрите: ап! Вот так. Как?! Это ты?!! Не может быть. Ну, я, я! Как?!! Вот так. Смотрите: ап!.. На это обычно уходят годы. Это происходит само собой, но не следует обольщаться насчет того, что это легко.

Я и есть та самая бабочка, которая прилетела сказать гусеницам, что и у них это тоже все еще впереди. Месье Баттерфляй. Мадам Баттерфляй покончила с собой из-за несчастной любви, я тоже один раз в 48 лет чуть было так не сделал, но у меня все кончилось по-другому. По-моему, сейчас я уже в значительной мере избавился от эйфории, ее сменил здоровый христианский энтузиазм. Это же и была главная мысль Иисуса, чтобы все преобразились и были счастливы, и ничего не боялись. Следовательно, это может быть и мыслью всякого здорового человека. Но избыток христианского энтузиазма, который не может быть дозирован и всегда переполняет, делает хлопанье моих крыльев несколько бестолковым.

Один из многочисленных слоганов Анонимных Алкоголиков звучит так: “Когда тебе плохо, тебе нужна группа (АА), когда тебе хорошо, ты нужен группе”. Сейчас я хожу на собрания два, иногда три раза в неделю не только, чтобы помнить, как мне было плохо, хотя это тоже важно. Я хожу показать, как мне сейчас хорошо. В этом есть, конечно, доля рисовки, как и в галстуках, которые я не всегда снимаю, приходя на группу, но главная мысль, к счастью, уже все-таки не в этом. Я бабочка в своем оранжевом галстуке, прилетевшая сказать гусеницам: “Жди чуда” (это еще один, возможно, самый распространенный в АА, слоган).

Гусеницы, конечно, верят не до конца. Они хотят поверить, но это трудно. Пока ты сам не стал бабочкой, до конца поверить в это просто невозможно. Да и потом, когда уже стал, тебя все равно задним числом нет-нет, да и одолеет скептицизм. Этого же нельзя объяснить, даже видя своими глазами. Это тот самый скептицизм, который чуть было не погубил апостола Петра, когда он, уже пройдя по воде, усомнился и стал тонуть. Поэтому гусеницы сомневаются.

В одном из интернетов российского АА обретается некая Юля. Я ее никогда не видел и не представляю, откуда она, но мы все внимательно и сочувственно следим за ее эволюциями. Сейчас она, по-моему, уже окуклилась и чуть-чуть взлетела. Это не значит, разумеется, что отныне она застрахована от падения (как и я, как и Петр, который едва не утонул). Но один-то раз она уже точно прошла по воде, судя по ее последним письмам в рассылке. Но однажды довольно давно она прислала письмо, которое поставило на уши весь наш интернет. Смысл его выражался вопросом: “А зачем мне такая трезвость?”. Уж лучше быть пьяной, поделилась своей мыслью Юля, чтобы, по крайней мере, не видеть, не понимать и не помнить ничего. Ведь трезвая жизнь ужасна.

Это правда. Мы все, как один, знаем это. Юлин крик произвел камнепад писем. В отличие от группы АА, где традиции запрещают обсуждать услышанное, в интернете возможно то, что на нашем сленге называется “обратной связью”. Это была впечатляющая виртуальная картина: десятки разных бабочек слетелись, чтобы сказать гусенице, что ей надо еще немножко потерпеть. Исходя из нашего опыта. И, видимо, она поверила. Потому что она окуклилась и сейчас уж один-то раз точно прошла по воде. А как же ей было не поверить. И поверить-то оставалось совсем чуть-чуть. А нас слетелось так много.

Трезвая жизнь не избавляет алкоголика от проблем. Строго математически их становится даже больше, потому что, чем больше и шире ты живешь, тем больше у тебя проблем. И количество неудач всегда пропорционально количеству попыток, но это относительно, а в зачет-то идут абсолютные результаты. Бабочка взлетела. То же и прозрение. Ты просто понимаешь, что главная проблема – это ты сам, но от всех остальных проблем это тебя не избавляет. Если раньше ты прятался от них в запой, то теперь они встанут перед тобой в полный рост. Некоторые из проблем являются принципиально неразрешимыми. Например, я умру. Более того, это уже где-то не за горами. Конечно, я думаю: блин, почему же я не протрезвел хотя бы лет на десять раньше, сколько бы еще времени у меня было впереди. Но, с другой стороны, у меня было столько возможностей погибнуть всякими неприятными и некрасивыми способами, что и оставшееся сегодня – великая милость.

Я не помню, что именно я лично в тот раз написал Юле. Я знаю, что я сказал бы ей сейчас. В данный момент я сочиняю этот “стих” в гостинице, глядя на зеленую гору Чегет и на снежную шапку Эльбруса. Вечером, гуляя в сумерках у подножья, я размышляю о том, что, если бы я пил пиво, было бы здорово сесть и выпить пива, глядя на снежную шапку Эльбруса в лучах заходящего солнца. Но я не хочу пива. Не знаю, почему. Это противоестественно, но это так.

По утрам, часов в семь, выходя на балкон и глядя на освещенный солнцем Чегет и за ним на какие-то снежные скалы, я думаю: Боже! Юля, про которую я не знаю, как она выглядит! Неужели мы с тобой сейчас пойдем, зальем бельма и ничего этого не увидим? А ты спрашиваешь, зачем тебе трезвость. Такой вопрос может появиться только в голове у алкоголика, который пока еще только куколка между гусеницей и бабочкой. Строго говоря, он еще не трезв. А у меня этот вопрос уже вызывает недоумение, и я не сразу понимаю, про что это. Ты о чем, Юля?

Я даже не бужу жену, чтобы поделиться этой мыслью с нею. Она не алкоголик и вряд ли способна в семь утра во всей полноте оценить эту мысль, которой я с нею все же делюсь по несколько раз в день. На самом деле эта мысль выглядит свежей только для алкоголика. Но уж для алкоголика она должна выглядеть всегда свежей. Чудо благодарения должно воспроизводиться постоянно, в противном случае бабочка может низринуться и превратиться в червя. Месье Баттерфляй.

Я ведь не с неба прилетел. Я тоже отсюда, я был червяком. Когда я корчился в луже собственной мочи в семнадцатой наркологической больнице, ох, каким же я был червяком. Когда я был червяком, я жрал дерьмо или не помню, что я там жрал, какую-то мерзость. А теперь я месье Баттерфляй и мне это неинтересно, я питаюсь амброзией. Все айда за мной! А то было мое прошлое. Прошлое, хотя и мое. Мое, но прошлое. А что там будет в будущем, я не знаю. Но вряд ли что-нибудь хуже месячного запоя и семнадцатой больницы, а там-то я уже побывал.

Только мы своей памятью объединяем оба этих пространства. Только нам могут поверить гусеницы, что они станут бабочками, да и то не все. Большинство из них, даже послушав нас и увидев живьем, все же не поверит. Они уползут назад и там, увы, погибнут, так никогда и не взлетев. Но мы сделали все, что могли.

Я знаю их боль и их проблемы, я ими тоже болею. Я знаю гусеничный юмор, я его высоко ценю, он позволяет мне говорить на языке не слишком возвышенном и более или менее умопостигаемом. Я прошу Господа Бога моего, чтобы он тоже относился к моим действиям с отеческой иронией. Я думаю, если бы у Него совсем не было чувства юмора, то мне пришлось бы очень плохо.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Молитву лучше начать с того, чтобы пасть на колени. Не обязательно в физическом смысле - я думаю, хватит умалиться в уме. Так же и тот, кто впервые пришел на собрание Анонимных Алкоголиков, говорит: "Здравствуйте. Я, имярек, алкоголик". Настоящая трудность заключается в том, чтобы произнести это вслух. Осмыслить легче, хотя на это и уходит больше времени.

Как это и полагается в АА, я говорю только о себе. В том смысле, что кто я такой, чтобы еще кого-то учить? Никто. Вот поэтому-то я и говорю только о своем собственном опыте. И вот, что в нем странно: я положил, как меня учили, в основу своей жизни посылку о величии человека - и это привело меня к краху. Однако едва я утвердился в понимании своего ничтожества - как вдруг выяснилось, что это довольно прочный фундамент, на котором уже можно строить что-то похожее на человеческое достоинство.

Давно сказано, что человек "зачат в грехе и рожден в мерзости, и путь его от пеленки зловонной до смердящего савана". И только стоя на этом, оказывается, можно говорить с Богом на "ты". Нас учили, что "человек это звучит гордо". Почему обязательно гордо? Это когда как звучит, смотря, что за человек и в каком он виде. И перед кем ему, собственно, гордиться? Это нелепость.

Я оказался способен учиться только на собственных ошибках. Я пошел своим путем и обрел свой опыт. Я довольно дорого за него заплатил, хотя многие заплатили дороже. Это позволяет мне надеяться, что я не буду слишком назойлив, если немного расскажу о себе. Мой опыт никого не предостережет от тех же заблуждений, но, может быть, он кого-нибудь поддержит в трудную минуту того обратного пути, которым и я нынче пячусь к истине задом.

Обрести смирение - в конечном итоге означает встать, разогнуться. Но, прежде чем выпрямиться, мне понадобилось, чтобы меня сначала согнуло в дугу. Мне повезло в том смысле, что мне легче указать моей гордыне на ее место. Достаточно вспомнить, как я лежу под капельницей, намертво привязанный к кровати жгутом, в какой-то клинике в Бостоне, куда меня пригласили на конференцию с докладом. Она давно идет, а я долго не могу понять, почему сквозь стекло палаты-аквариума меня, пытающегося червяком выпростаться из вязок, бесстрастно рассматривает какой-то негр, и я даже не помню, кто и как увозил меня из гостиницы. Вот и все, и насчет того человека, который звучит гордо, у меня вопросов больше нет. У меня много чего такого есть вспомнить отрезвляющего.

Сам по себе запой, если допустить к тому же, что алкоголизм это болезнь, а с медицинской точки зрения это, наверное, так, не такое уж тяжкое преступление. Масса есть поступков ниже и гаже, но чаще всего падение остается не очень заметным даже для окружающих, не говоря уж о самом низко павшем. А в случае с алкоголиком оно всегда наглядно. Если бы о нем было известно только моей совести, я бы заглушил ее голос водкой, что я чаще всего и делал. Но мое падение всегда было явным для всех. И мне некуда было бежать. Надо было вставать и снова доказывать, что я не так уж плох и безнадежен.

И я доказывал, пока не возносился и, забыв о том, кто я на самом деле, не срывался вниз. Вставай, вставай, скотина! Так я вставал и падал, падал и вставал, пока не догадался, что Бог создал меня, наверное, не затем, чтобы я иллюстрировал этакого "Ваньку-встаньку", а для того, чтобы я научился ходить без помочей.

Это трудновато для взрослого человека. Но в этом и заключается усилие, которое отличает "Вставай, скотина" от "Встань и иди!"... Иди и не гордись, поскольку не перед кем и нечем гордиться. Иди и помни, что каждый шаг может стать последним - упасть слишком даже легко - и только так следующий шаг будет легок и безбоязнен.

Что-то есть влекущее в нижней бездне, в грязи, а уж в грехе тем более. Не жалость ли к себе, которая слаще водки в этом коктейле? С тех пор, как я трезв, я больше не испытываю жалости к себе - но я ведь как будто и не падаю, к чему же она? В мутном отражении пьяной лужи нет доказательств моего человеческого происхождения.

Может быть, Бог для того и создал модель человека-алкоголика, чтобы явить ему и через него наглядно, с одной стороны, что такое человеческое падение, а, с другой стороны, что нет такого падения, после которого не было бы грехом остаться лежать в грязи.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

“Не бейте муху,

Руки у нее дрожат,

Ноги у нее дрожат”

(Басё)

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Сегодня я хочу подробнее рассказать о том, что такое “семнашка”, известная всем московским алкоголикам наркологическая больница № 17. Я ведь уже очень давно там не был, и она стала забываться, а такое нельзя забывать никогда.

Первый раз, когда я лег туда вполне добровольно, чтобы “вколоть торпеду”, я почувствовал себя не то чтобы зрителем в зоопарке, скорее туристом, выбравшим неудачный поезд и вынужденным ехать в одном вагоне с какими-то бомжами. Купе у меня было маломестное, ведь, в отличие от большинства пассажиров этого вагона, я ехал добровольно и за деньги, но окна тоже были с решетками, чтобы я не удрал еще до того, как мне “вколют торпеду”. Но свет с потолка был тускл, беседы однообразны, ненавистный запах тушеной капусты преследовал всюду, а туалет, он же умывальник и курилка, был общий в конце коридора, на шесть толчков. Этот туалет заслуживал бы отдельного описания, если бы я не боялся сразу шокировать возможных последователей нынешнего франтоватого “месье Баттерфляя”.

Я с чуть брезгливым интересом наблюдал за жизнью обитателей “семнашки”, я вживался в образ, снимал штаны, вставая в очередь на уколы, пил с ними чифирь, приготовляемый при помощи самодельного кипятильника из лезвий безопасной бритвы и из чая, который приносила мне мама. Я очень смеялся, наблюдая, как с нижнего этажа из такого же точно больничного отделения у них увели бутылку водки, обрезав веревку, на которой они тащили ее снизу через решетку окна. В первый раз это меня развлекало, ведь я думал, будто я еду в этом общем вагоне в каком-то совсем другом направлении. Я курил, сидя с ними на толчках, однажды ночью я обыграл их в карты, а на другой день я уже вышел на свободу - гордый, “подколотый торпедой”, с пачками дешевых сигарет “Дымок” в кармане, которые я выиграл в “сику” и решил сохранить, наряду с ненужным мне больничным листком об “обострении хронического алкоголизма”, как память об экзотическом и неповторимом путешествии.

Но очень скоро я попал туда снова, и уже не до такой степени добровольно. В этом отделении (к сожалению, я забыл его номер) был интеллигентный доктор, которого я невзлюбил за то, что он сразу сказал мне правду. Друзья, которые меня к нему сосватали, оказывается, уже тогда знали больше меня: я просил пристроить меня к психиатру, а они отправили меня к наркологу. Вот он и сказал мне то, о чем я, конечно, уже подозревал, но чего не хотел произносить. Я ожидал какого-нибудь более уважительного диагноза, например, “маниакально-депрессивный психоз”, это возвышает и оправдывает, это же уже почти шизофрения. А “алкоголизм” - это как-то плоско. Ни на чем не основанное сознание собственной исключительности потом долго мешало моей трезвости и в АА: на словах я, конечно, признавал себя алкоголиком, но мне было обидно поверить в то, что я тут такой же, как все.

Этот интеллигентный доктор иногда по вечерам, когда ему нечего было делать на дежурстве, приглашал меня в свой уютный кабинет поговорить о политике, об историческом моменте и о России вообще. Я его невзлюбил за то, что он сказал мне правду, но эти беседы в его отдельном купе-люкс мне, разумеется, льстили. Все-таки получалось, что я был не совсем такой, как все, кто там бессмысленно парился “в плацкарте”. Когда я попал туда четвертый раз подряд (был период, когда я выходил из “семнашки” на два-три дня, а потом оказывался там снова), то, едва очухавшись от капельниц, я постучался к доктору, чтобы, как обычно, поговорить с ним о политике и о России вообще, но он послал меня на хуй. Он был матерый нарколог, еврей и кандидат наук, но его терпение было не беспредельно.

За это я невзлюбил его еще больше, и в следующий раз меня отвезли уже в другое отделение в соседнем корпусе. В те временя “семнашка” была большая, это был целый город со своей собственной жизнью, непонятной снаружи. Я еще застал время, когда алкоголиков из “семнашки” днем возили батрачить на завод “ЗИЛ”. Потом завод грохнулся, и никому они стали вообще не нужны, поэтому они просто там жили, питаясь, чем Бог пошлет и что добудет главврач отделения. Почти всем им, за исключением таких платных и блатных алкоголиков, как я, было некуда идти. В новом отделении главврачом был не кандидат наук, а, наоборот, алкоголик, отсидевший при социализме за “частнопредпринимательскую деятельность” или за сбыт “эспералей” налево и спустя несколько лет вернувшийся в “семнашку”. Он бил провинившихся в своем отделении смертным боем по морде, но все равно они все его не то чтобы любили, но он был для них, как бог. Он давал им жизнь, и они сидели там за решетками, а некоторые, образцово выздоравливающие, заслуживали себе право выносить помойки, чем и пользовались, чтобы приносить другим водку втридорога, а санитары, охранявшие дверь, обыскивали этих избранных сообразно таксе. Для назидания и для собственного развлечения врач время от времени бил кого-нибудь пьяненького смертным боем по морде, но все аборигены отделения все равно уважали его за доброту и за справедливость.

Потом я видел еще и другие отделения, и в других больницах. Везде примерно одно и то же, и в этом смысле “семнашка” это просто классика. Какая разница, обдолбят тебя барбитуратами в таблетках или через капельницу – ты будешь себя чувствовать одинаково тупо. Решетки везде одинаковы, и одинаковы санитары, охраняющие дверь. Везде тусклый свет с потолка и мерзостный запах тушеной капусты. И, главное, никакой надежды. Единственное желание того, кто попал сюда с воли – как можно скорее вырваться отсюда. Но сосед по палате, который давно уже живет здесь постоянно, объясняет, что незачем рваться наружу: ведь все равно ты снова сюда же и попадешь. Забей лучше освободившуюся коечку у окна и прими таблетку. Ты овощ. Куда ты денешься с грядки. Да и лучше сидеть на грядке, чем вариться в кастрюле и быть битым в вытрезвителе. А надежды нет.

Тени людей и остатки личностей в “семнашке” настроены друг к другу, как правило, враждебно. Сквозь отупление галоперидолом они подозревают друг друга в желании вырваться отсюда и стать не таким, как все. Лишь очень немногие из них смогут обрести любовь и вылезти из этой жопы, шансов у них мало, потому что любви тут просто неоткуда взяться, а без нее не вылезешь, это мой опыт. Но я встречал и таких, которые сумели подняться с этого этажа подвала, ну вот хотя бы покойный Вася, который первый раз издал эту книжку. В Анонимных Алкоголиках мы все, так или иначе, вылезли из жопы, с той только разницей, что кто-то сидел там не так глубоко, а кто-то и глубже некуда. Большинство из нас полагает, что это Бог вытащил нас, а как иначе мы могли бы вылезти оттуда, где давно уже нет никакой другой любви? Может, это как раз и был ад.

Это очень ценный опыт – побывать на дне и понять, что ты тут такой же, как все. Еще недавно всякий раз, когда у меня появлялся соблазн кого-нибудь учить и воспитывать, например собственного сына или мать моей собственной дочери, я часто думал: как жаль, что они не алкоголики! Тогда бы я знал технологию. Я бы пихнул их в “семнашку”, чтобы они там вкусили и поняли, а потом привел бы их к Анонимным Алкоголикам, которые неназойливо научили бы их правильно жить. Но это, увы, только одна сторона проблемы. Вторая же заключается в том, что выбраться из этой жопы тоже повезет далеко не всем. Поэтому теперь я думаю, что совершенно не обязательно быть именно алкоголиком, чтобы что-то осмыслить. В мире столько разнообразного унижения, что его с лихвой хватит на всех. Я даже встречал и людей, которые стали людьми, не проходя через унижение, во всяком случае, в какой-то явной форме. Наверное, так даже и лучше. Но у меня перед ними то преимущество, что мне есть, с чем сравнивать.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Стих 4-й: Сила моя совершается в немощи (заголовок обновлен)

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Лишь смерть может избавить меня от алкоголизма, но, как и всякий человек, я вправе и в состоянии приблизиться к истине. Мне приходится это сделать, так как алкоголизм гонится за мной по пятам и подстерегает меня за каждым углом, и никакого иного прибежища, кроме истины, у меня нет. А истина по мере приближения к ней делает человека свободным независимо от того, нравится ему это или нет.

Первый шаг из двенадцати, которые включает в себя программа Анонимных Алкоголиков, звучит так: "Мы признали свое бессилие перед алкоголем, мы признали, что потеряли контроль над собой".

Ключевое слово здесь на самом деле "бессилие". Признать себя алкоголиком в медицинском смысле нетрудно, а если и неприятно, то все равно это придется сделать. Пройдя через руки десятков врачей и шарлатанов, на всю жизнь пропитавшись тусклым светом и убогими запахами наркологических больниц, я не верю в методы лечения, которые пропагандирует эта наука - зато я убедился в верности ее диагностики. Есть ряд известных симптомов, отличающих алкоголика от просто сильно пьющего человека, у меня налицо их полный набор.

Однако от констатации этого факта до признания своего бессилия в том смысле, в каком это советует программа АА, - целая пропасть. Само слово "бессилие" для меня, воспитанного в гордыне, прежде казалось оскорбительным. Тем более что друзья и близкие, многие из которых, как я теперь понимаю, больны не менее, чем я, уговаривая меня бросить пить, взывали к моей совести или к силе воли.

Что касается совести, то, по-видимому, она у меня никогда не была атрофирована полностью, но в периоды запоев, во всяком случае, она скукоживалась настолько, что голос ее против зова алкоголя почти не был слышен. Для меня в эти периоды проблемы создавала не столько совесть, сколько стыд, принуждавший прятаться, лгать, воровать деньги или водку, чтобы опохмелиться втайне от всех. Но как алкоголик я всегда умел как-нибудь поладить со своей совестью и уговорить ее простить мою слабость "в последний раз", я умел откладывать разборки с совестью "на потом".

Совесть моя не то чтобы совсем была отравлена и убита, но докричаться до нее извне было не под силу никому из любимых мною людей, не говоря уж о доброхотах. Наивно думать, что я бросил бы пить ради кого-нибудь, например, ради матери, жены, сына или хотя бы даже ради самого себя. То есть такие попытки были, но успех они всегда имели самый непродолжительный. Моя совесть алкоголика что-то из себя такое стала представлять, на что стало возможным опереться, не раньше, чем медленно я начал обретать трезвость.

Моя совесть очнулась не вследствие воздержания от алкоголя и не как причина этого. Скорее эти два одновременных события стали следствием третьего - а именно того, что, доведенный собственной жизнью до отчаянья, я, наконец, пал на колени, смирился и признал свое бессилие в духе программы 12 шагов АА: в узком смысле перед алкоголем и в более широком смысле - вообще перед жизнью, в которой я очень мало что могу изменить (это совсем не так – см. стих 20-прим).

Прежде мне казалось унизительным думать, будто в этом мире материя управляет духом и смыслом, а не наоборот. В отрицании самой этой возможности и состояла моя гордыня. Я был слишком кичлив, чтобы опуститься до признания того простого факта, что примитивная химия моего тела часто бывает сильнее и первичнее моего человеческого духа. И я был справедливо наказан за заносчивость. В своих сражениях с демоном алкоголизма, даже и прибегая к иллюзорной помощи всяких "торпед", я рассчитывал на силу духа и воли. Гордыня обманула меня и заставила сражаться с ветряными мельницами. Это были попытки победить демона там, куда он и не залетает. Я воевал с ним, когда бывал трезв, в пространстве духа, а он повергал меня ниц в пространстве моего тела.

Все сражения с алкоголизмом я бесславно проиграл, пока не пришел к признанию того, что никакой силы духа или воли, во всяком случае, достаточной, чтобы противостоять алкоголю, у меня нет. Мое "я" самым унизительным образом зависит не только и не столько от духа (интеллекта, воли, образа и подобия), сколько от слабостей, хворей и несуразностей моего тела. Одна какая-то бессмысленная хромосома решила за меня, что я алкоголик, и, в смысле заданности ею, я сам не более чем червь.

И прежде, тычась мордой в грязь, часто пьяно и притворно, ради нового опьянения жалостью к себе я напрасно докучал Богу своими претензиями и корил Создателя за свое собственное ничтожество. Но однажды не в пьяном угаре, не в первый год посещения собраний АА и вряд ли даже во второй ко мне пришло трезвое осознание этого факта в его полном и убийственном значении.

Я принял не только мое телесное ничтожество, но и крайнюю ограниченность моих духовных возможностей как должное и без истерики. И в тот же миг (вместе с тем растянувшийся, вероятно, на годы, как смерть и воскресение) я понял разницу между червяком и человеком и догадался, что вовсе не ничтожен. Признание бессилия не причинило мне вреда - оно прибавило мне сил для чего-то (Это уже лучше, но все равно см. стих 20-прим).

И нет никакой иной возможности выделить свободу из всего остального, что творится в этом мире и во мне по хаосу необходимости. Это трудная логика для того, кто всегда начинал свою мысль с другого края. Но собрания АА научили меня смирению, достаточному хотя бы для того, чтобы начать все сызнова.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Это мое вымышленное имя. В обществе Анонимных Алкоголиков допускаются псевдонимы, но там я говорю под своим настоящим именем, и, по-моему, все остальные поступают так же. Там вообще все очень по-домашнему.

Напротив, эти заметки существуют в режиме публичности. Я и пишу их для того, чтобы рассказать о своем опыте, которым хочу поделиться. Я ничего никому не хочу навязывать, а просто делюсь: если кому-нибудь тут что-нибудь покажется полезным или просто забавным - бери все, что приглянется. Это все даром, за так. Меня не убудет, а взявший меня же еще и обяжет, потому что в этом случае мои усилия, не такие уж, впрочем, и обременительные, окажутся еще и не зряшными.

Если ты не алкоголик, то, может быть, такие, как я, есть среди твоих друзей и близких. Если ты не страдаешь от алкоголизма, то, возможно, ты страдаешь от чего-нибудь другого, ведь каждому из нас по-своему очень трудно жить. Мне кажется, нет ничего дурного в моем желании быть тебе полезным, тем более что мы не знакомы и нам друг от друга ничего не надо. Но если тебе может пригодиться мой опыт, то имя-то мое тебе зачем? Подставь любое.

Я не вижу причин скрывать от своих друзей и коллег, что я алкоголик, и ни для кого из тех, кому это может быть интересно, это не секрет. Но многие, кто знает меня с другой стороны, в том числе многие годы, были бы очень удивлены, узнав про мои запои. У меня нет ни любопытства еще раз увидеть их замешательство, ни желания выслушивать их уважительные соболезнования - уж этим я сыт.

С другой стороны, как алкоголик я никогда не гарантирован от того, чтобы не запить и снова не потерять человеческий облик. Не только для меня, но и для всякого, кто отнесется к моим заметкам более или менее серьезно, такой конфуз мог бы оказаться очень досаден. Но, поскольку мое имя неизвестно, то читатель этого, в крайнем случае, и не узнает, а значит, избежит соблазна.

Трезвому человеку (а сейчас я вполне трезв) вряд ли придет в голову выворачивать перед кем-либо свою душу наизнанку. Эти заметки не имеют ничего общего с исповедью ни по своим целям, ни по содержанию. Но, раз уж я решился рассказать о своем опыте, о нем следует рассказывать в достаточной полноте, иначе это не имеет смысла. С другой стороны, понятно, что в жизненном опыте алкоголика есть много такого, о чем не очень приятно вспоминать.

В рамках этих "путевых заметок" мне предстоит говорить об очень интимных вещах, например, о моих отношениях с Богом, как я его понимаю. (См. подробнее об этом стих 8-прим). Необходимость говорить об этом вслух вызывает во мне гораздо большее внутреннее сопротивление, чем, скажем, основанный на личном опыте инструктаж по выбриванию нижней части живота в туалете семнадцатой наркологической больницы накануне имплантации "эсперали". Но Бог играет в том личном опыте, которым я хочу поделиться, как и вообще в программе Анонимных Алкоголиков, слишком большую роль, чтобы возможно было обойти эту тему. В таком случае я все же предпочел бы говорить о Нем под вымышленным именем.

Я понимаю, до какой степени выставляю себя на посмешище тех, для кого слова “Бог”, “грех”, “добро” - это более, чем просто пустой звук, это антислова и антипонятия, которые опасны для их образа жизни и требуют удаления из жизни, как гнилые зубы из полости рта. Осознавая неизбежность таких насмешек, я готов их терпеть, но не более, чем это необходимо для дела, потому что я не мазохист. Псевдоним гарантирует мне право, по крайней мере, не вступать ни с кем в демагогические дискуссии: я всегда отвечу, что "Никита" - это не я.

Наконец, еще одна причина, заставляющая меня скрывать свое имя, заключается в моем чрезмерном тщеславии. (О тщеславии см. также стих 17-прим). Я, например, мечтал написать роман. Мечтать написать роман - очень удобная форма существования, под это дело можно выпить целую цистерну. Я не смог бы протрезветь раньше, чем признал свое поражение и сказал себе со всей возможной безжалостностью, что эта вершина мне просто не по силам.

Что касается этих заметок, то они не более художественны, чем самоучитель игры на баяне. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Я проиграл изнурительную борьбу с самим собой один на один. Все мои попытки найти союзника в самом себе, будь то в собственном разуме или "силе воли", окончились неудачей. Это соответствует логике второго шага из 12-ти, предлагаемых Программой АА: "Мы пришли к убеждению, что только сила, более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие".

В поздних запоях водка несла мне, во всяком случае, меньше радостей, чем неприятностей и мук, и здравый смысл подсказывал, что она не может быть лекарством от алкоголизма. То, что я алкоголик, мне было ясно давно, но долго я не мог признаться себе в том, что я не в состоянии справиться с собой без посторонней помощи, что мне придется обратиться за нею к кому-то, кто обладает более эффективными средствами.

В наркологической больнице, где я подвергал себя добровольному лишению свободы, мне встречалось немало братьев по крови, с которыми на отходняке мы обсуждали эту проблему. Большинство из нас было доставлено туда в пьяном угаре женами, матерями или друзьями, но многие, такие же, как и я, изнуренные припадками запоев и попреками близких, трезвея и осознавая собственное бессилие, искали помощи вовне. Однако за "силу, более могущественную, чем мы", там и на том уровне принималась некая “медицина”.

Наука оказалась так же бессильна в борьбе со мной, как и я сам. Я совсем не склонен винить в этом врачей. О больнице я вспоминаю с отвращением, но доктору, который одно время даже стал моим другом, пока я не убедил его своим седьмым или восьмым возвращением под капельницу в полной бессмысленности его усилий, я искренне благодарен. Всякий раз он прерывал порочный круг моего запоя тремя сутками полуобморочного сна и ставил меня на ватные после таблеток ноги. Но что же дальше?

Дальше вся мировая наркология не придумала ничего, кроме страха смерти. Он внушался мне при помощи разнообразных препаратов - "эспералей", "торепдо" и черт знает чего еще, или с помощью театрализованной процедуры "кодирования". Однако суть была одна и та же: мне внушалось, что любая доза алкоголя в течение нескольких лет для меня смертельна, в лучшем случае грозит инсультом и параличом.

После первой "эсперали", зашитой мне в брюхо "на пять лет", я не пил месяцев восемь. После первой "торпеды", вколотой в вену "на год" - месяца два. Вторую "эспераль" по моей просьбе мне привезли "родную" из Парижа, - я пытался убедить себя в том, что это не "фуфло". Ее хватило, кажется, месяца на три. Сегодня мне неинтересны секреты наркологов - "фуфло" это или нет, если кому-нибудь это как-то помогает, то и слава Богу. Но я не верю в это.

Благодаря Анонимным Алкоголикам я стал другим человеком - не потому что трезв, а трезв лишь потому, что стал другим. Только так повернутая цепь причин и следствий сделала меня более свободным, а в "торпедах" слишком много лукавства. Если страх смерти, быстро убывающий, ибо на самом деле нельзя уверовать в убийство, даже и удерживал меня от выпивки в течение какого-то срока, то он не требовал от меня сверхусилия, необходимого, чтобы стать другим человеком. Напротив, я считал дни до той даты, когда мне снова можно будет выпить, и всегда начинал это делать намного раньше.

Не то чтобы я не боялся смерти. Я и сейчас ее боюсь. В особенности же я боюсь, просто трясусь от мысли, что я могу умереть под капельницей в этой мерзкой больнице, на клеенке, облитой моей собственной мочой. Но даже и в таком виде страх смерти не удержал бы меня от искушения сбросить оковы. В этом и есть врожденный порок всех мыслимых и немыслимых "торпед". Страх смерти не может вернуть человеку здравомыслие, о котором говорит Программа 12 шагов. Я был “пациентом”, то есть заложником очередной "торпеды", между тем как здравомыслие - качество свободных людей.

"Сила, более могущественная, чем я" была не так и не таким образом могущественна, чтобы вырвать у меня из рук стакан или исхитриться как-нибудь разбить купленную мной бутылку. Говорят, что и такое бывает, но мне кажется, не этим она озабочена, и возвращение здравомыслия состоит вовсе не в битье посуды. Моя трезвость стала естественным и необходимым (но не как причина, а как следствие), требующим тяжелого труда, но всего лишь одним из компонентов вернувшегося ко мне после долгих лет здравомыслия.

Главным же образом здравомыслие состоит в том, что мне нельзя врать. (Мысль верная, но недостаточно развитая. См. стих 23-прим). Нет такой медицины, которая решила бы за меня эту проблему, нет такой “торпеды”, которая убила бы на месте совравшего, и слава Богу. Но, чтобы не пить, мне надо было перестать врать, а чтобы не врать, мне пришлось стать другим человеком, потому что никак иначе это было невозможно.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Я хочу рассказать о том, что я нашел, посещая собрания АА.

В соответствии с обычаями АА мне следует говорить только о себе, ничего не обобщая и никого не пытаясь учить. Но есть и коллективный опыт Программы 12 шагов, и опыт тех, кого я давно знаю по собраниям Анонимных Алкоголиков. Я расскажу лишь о том, что я сам понял, слушая других, и в этом смысле надеюсь, что не нарушу важный принцип анонимности.

Разумеется, первый раз я пришел в АА скорее из любопытства. Надежды и недоверия было у меня поровну. Но, посидев на собрании однажды, я пришел туда второй раз, потом третий, потом я запил, потом пришел опять, потом опять запил, лечился, зашился, запил, потом как-то начал трезветь. Это продолжалось долго. Могу сказать только, что трезвость в моей душе благодаря собраниям АА наступила хотя и не сразу, но раньше, чем в моем теле. Сейчас я чувствую себя довольно трезвым человеком, но продолжаю ходить на собрания. Никто меня туда не гонит, меня просто туда тянет, мне это в кайф.

Я не могу вспомнить имя человека, который впервые привел меня в АА, это было случайно. Возможно, он потом стал ходить в другую группу, чтобы не думать худшего. На собрания часто приходят новые люди, никто их не расспрашивает об их биографии - раз человек пришел, значит ему нужно, и этого достаточно. Одни потом пропадают навсегда, другие остаются, исчезновение третьих означает, что они запили, но вернутся на однажды найденную дорогу. Тот, кто долго ходит на собрания, узнает о других столько, сколько каждый из нас находит нужным рассказать о себе. Но так как в АА вовсе не преследуется никаких целей, которые можно было бы назвать практическими, то и это знание друг о друге остается как бы "ни о ком".

Когда я первый раз попал на собрание АА, все здесь показалось мне и очень знакомо, и в то же время странно. Люди, которых я здесь увидел, утверждали, что они алкоголики, и, слушая их, в это нельзя было не поверить. Но они выглядели мало того, что трезвыми, но, пожалуй, благополучными, благостными, и в глазах у них не было того нервного огня, по которому узнают друг друга алкоголики, спешащие выпить. Они говорили о вещах очень страшных и очень мне знакомых, но необыкновенно спокойно и на пока еще не знакомом мне, хотя и не так чтобы вовсе недоступном, языке, они много смеялись над вещами, которые у меня в то время еще вызывали ужас.

Дело не в том, как я первый раз попал в АА, а в том, что я был там сразу же понят и принят. Во всяком случае, так мне в то время показалось. Теперь я знаю, что, когда на собрание приходит новый человек, он может быть принят сразу (мной, в том числе) не весь без остатка, но этого остатка ему просто не покажут. Наверное, так было и со мной. Однако в АА есть ритуалы, по которым любой вошедший всегда будет обогрет вниманием, и, если у него есть хоть какой-то шанс встать на этот путь рядом с другими, этот шанс никем не может быть у него отнят.

На протяжении тех лет, что я продолжаю ходить на собрания АА, я вижу здесь людей, которых мне хочется видеть, само присутствие которых дарит мне надежду, как и мое присутствие, наверное, теперь уже тоже кому-нибудь ее внушает. Это люди, которые были на дне, куда и я тоже спускался. На моих глазах они трезвы год за годом. Я знаю целые истории их жизней, которые служат для меня не то чтобы примером для подражания, потому что подражать никому никогда и ни в чем не имеет смысла, а просто доказательством того, что возможно стать другим человеком. Я знаю этих людей, ставших другими, я знаю, что они не только трезвы, но добры и очень свободны.

Это противоречит нормальному ходу вещей в этом мире. Я вижу в этом мире, что люди, если и меняются, то, увы, чаще всего не в лучшую сторону. (Это грубое заблуждение. См. стихи 7-прим и 17-прим). Исключения редки. Они часты лишь среди тех, кого я знаю по группе Анонимных Алкоголиков. Это, наверное, вполне противоестественно (да нет же! – см…), но это, тем не менее, факт.

Анонимные Алкоголики разные: мужчины и женщины, молодые и старые, плохо или хорошо одетые, речистые или косноязычные, но глупых, злых и некрасивых там нет. Злому в АА просто нечего делать - Программа 12 шагов не может предложить ему никакой помощи, никакого противоядия от самого себя. Она заставляет человека думать, а всякий думающий - уже умен. Программа рекомендует помогать и прощать друг другу, а прощающий - красив.

На собраниях АА всего только слушают и говорят по очереди. Здесь никто не ставит себе никаких иных целей, кроме как сказать свое и, если повезет, помочь другому так, чтобы никто этого не заметил. Все, о чем тут говорится, не может быть пересказано “за пределами этих стен” и в этом смысле не имеет никакой информативной ценности. Сюда не ходят и не допускаются любопытствующие. Это важно, чтобы никому ничего не приходилось объяснять. Я никогда и нигде не слышал столько искренних слов без тени самоуничижения или самолюбования.

По правилам АА можно говорить только о себе. Что бы ни говорил тот, кто взял слово, его нельзя перебивать. Обретающему дар речи боязно подставить ножку. Новичку же необходимость терпеливо выслушивать других, как бы их речи порой ни казались глупы и бестолковы, дарит опыт смирения - так было со мной, пока я не нашел, что на свете нет незначительных людей и не бывает пустых слов, если только они искренни (а это, к счастью, касается не только членов АА).

На собраниях АА никогда не может быть споров и дискуссий. Возможно, форма публичного спора вообще отнесена к средствам обретения истины ошибочно. Спорящей доказывает лишь себе, отпихиваясь от другого. Мне больше пользы выслушать человека молча и понять его, и посочувствовать, и принять из его опыта то, что мне по вкусу. Единственный спор, который имеет смысл, это спор с самим собой, и в его тишине, как трава, растет истина. Говоря шире, всякая борьба имеет смысл только как борьба с самим собой.

У меня и вообще, и за пределами АА, где я живу своею жизнью под своим настоящим именем, давно нет никакого желания кому-либо что-либо доказывать. Анонимность защищает меня от этого. Я не то чтобы уклоняюсь, я не боюсь спора, я его просто не хочу, у меня нет ни нужды, ни охоты его вести. Я тем более ни с кем и ни с чем не борюсь. (Только со злом – см. стих 20-прим). Я не борюсь со своим алкоголизмом, тем более что эта борьба слишком неравная, а с некоторых пор не борюсь и с самим собой. Бороться надо только с материалом - как сказал, кажется, Микеланджело.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

“Митьки никого не хотят победить”

(“Митьки”)

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

То, что я написал тут восемь лет назад о “нормальном ходе вещей”, глубоко неверно. Естественный ход вещей состоит именно в том, что людям вообще свойственно тянуться к добру, и это их универсальное качество никак не является путем, монополизированным одними только Анонимными Алкоголиками. Тот стих, видимо, просто был написан человеком, который еще мало любил людей.

А почему их не любить, они же люди. Это вовсе не значит, что всех людей надо любить совершенно одинаково, они же разные. Это просто общий вектор наиболее правильной мысли. Но этому меня научили Анонимные Алкоголики. Дело в том, что Мария Магдалина никак не святее Девы Марии, но для нас, грешников, она наиболее убедительна. Может быть, когда-то в той жизни ей тоже приходилось, как и некоторым из нас, давать грузчику за стакан. Это не делает ее менее святой, а только более убедительной для нас. Те десятки трезвых анонимных алкоголиков, которых я лично знаю уже давно и близко, отнюдь не святые, но они тоже очень убедительны. Им есть, с чем сравнивать, и их есть, с чем сравнивать. Понятно, что об Анонимных Алкоголиках я могу говорить только восторженно. Делайте скидку на то, что я обязан им больше, чем жизнью.

Пропуском на любую группу АА в мире являются только три слова: “Я, имярек, алкоголик”. Собрания обычно закрытые, но это не признак элитарности, какая уж тут, на хрен, элитарность. Это, чтобы никому ничего не объяснять “про это”. Здесь нечего делать просто любопытным, это же не зоопарк. Говорят, на одну группу АА ходил журналист, решивший написать об АА. Вот он слушал – слушал, а потом стал задавать вопросы. Один из них был такой: “А если у вас кто-нибудь запьет, как вы его наказываете?”. Может быть, это, впрочем, и анекдот.

Все собрания групп Анонимных Алкоголиков во всех странах и на всех языках мира проходят по одному и тому же ритуалу. Анонимный алкоголик Гена после первых двух лет трезвости написал в Америку, где несколько поколений успешно протрезвевших алкоголиков уже сошло в могилу и все на этом зубы съели, что он бы кое-что изменил в ритуалах, сложившихся на рубеже 40-х годов прошлого века. Вскоре из Америки пришел ответ: “Дорогой брат, мы считаем, что Анонимные Алкоголики к этому еще не готовы”. Гена был совершенно удовлетворен и больше не призывал менять ритуалы ни у себя на группе и нигде в мире.

Всякое собрание начинается с минуты молчания, чтобы “вспомнить о тех, кто умер от этой ужасной болезни, и о тех, кто еще на пути к нам”. Затем происходит чтение 12 шагов и 12 традиций. Большинство присутствующих знают их наизусть, но шпарить наизусть считается дурным тоном, а полагается читать по бумажке по очереди. Шептаться и перемигиваться в это время считается уже неприличным.

Смысл традиций, помимо принципа анонимности, сводится к тому, что группы АА никогда и никому не предоставляют ничего за деньги и не принимают ни от кого никаких денег, кроме мелочи, собираемой после собрания в шапку. Это на чай и на пряники, а также на оплату аренды помещений. Надо мало, потому что чаще всего это какие-нибудь подвалы при наркологических диспансерах или пустующие по вечерам трапезные в церквях. Тут все давно знают, что трудно найти публику более миролюбивую, чем анонимные алкоголики, которые пьют чай.

Еще одна традиция запрещает обсуждать на группах любые вопросы, связанные с политикой или религией. Это техника безопасности. Как любят повторять в АА, “мы же не анонимные ангелы, мы анонимные алкоголики”. Мы бы передрались, если бы стали обсуждать тут свои политические или религиозные (атеистические) взгляды. Мы бы передрались, и группы распались, а мы бы запили и погибли. Но люди в АА обычно относятся друг к другу бережно.

Почти в любой группе АА есть человек, болезненно следящий за соблюдением традиций. Это как в церквях, где всегда есть кто-то, кто объясняет остальным, что они не так крестятся. Те, кому он это объясняет, обычно стесняются ответить, что им уже, в сущности, все равно, как креститься. Можно и так. Почему нет? Спустя какое-то время ревнители традиций обычно переходят в стан тех, кто относится к этому менее придирчиво, и их сменяют другие неофиты.

Можно, конечно, относиться к этому с тайной иронией, как к любому ритуалу, но можно и посмотреть на результат. Первые семена АА попали в Россию на волне “перестройки”, когда на эту же почву упали семена демократии, парламентаризма, разделения властей и др. Все это увяло, а Анонимные Алкоголики расцвели. Они хорошо понимают, чем они занимаются, и им тут нечего делить. В любом городе мира, где есть группа АА, не говоря уж о пространстве бывшего СССР, я прихожу на группу, как домой, даже не зная языка, на котором там говорят. И там всегда найдется несколько человек, которые позаботятся обо мне. В Интернете есть масса сайтов и чатов АА, по которым легко найти друг друга, все анонимные алкоголики в мире друг с другом на “ты”, и это все просто.

АА – это несомненное и реально существующее братство, но без признаков иерархии и дисциплины. Мечта анархиста. Тут никто никому ничего не должен и все рады друг другу помочь. Начальство и дисциплина тут не нужны, потому что никто же и не делает ничего плохого. Разве что пьяным можно присутствовать, но обычно им не разрешают выступать. А кому тут их слушать?

Когда мы были пьяными, мы все очень любили поговорить. Говорящий всегда слушает себя и любуется собой. Мы все были такими. Но, если только говорить, невозможно научиться любви, без которой никто не даст тебе никакой гарантии трезвости. Любовь не есть говорить, любовь есть слушать и всматриваться, и, по возможности, восхищаться. С помощью специальных технологий, которые нащупаны в традициях, достигается такой результат, что если алкоголик не удрал с первого же собрания, на котором его никто не держит, то на шестом он уже начинает слушать. А это самое главное.

Обычно на собраниях, оттолкнувшись от заданной темы, все говорят то о том, как им всем хреново, а то вдруг о том, как им всем хорошо. Это как-то волнами и доказывает, что, что всем тут, в общем, нормально, хотя для нас, алкоголиков, это выглядит противоестественным. Реплики здесь не допускаются, но допускается молчаливое сочувствие. Где-нибудь в уголке после собрания хорошо сказать знакомому или незнакомому: “Какой ты молодец! Как я тебя понимаю! Как я тебя люблю!”. Этого не надо пугаться. Это от чистого сердца. А свою помощь никто никому тут навязывать не будет.

За пределами АА бытует странное мнение, будто это религиозная организация. Трудно даже представить себе что-то более абсурдное. Бог вообще никогда тут не стоял как цель. За Богом приходят совсем в другие места, а в АА приходят, чтобы “избавиться от алкоголизма”. Это я взял в кавычки, потому что он неизлечим. Но при этом, оказывается, можно не пить. Только за этим сюда и ходят, а вовсе не за Богом. Но путь к Богу является той технологией спасения от алкоголизма, которая успешно апробирована большинством здесь присутствующих. И если тебе это тоже может помочь – ну, пожалуйста, почему не поделиться?

Например, уже упоминавшийся анонимный алкоголик Гена ходит на группы почти каждый день и время от времени говорит такую речь, что вся эта ваша программа – галиматья, а Бога нет. Он два раза внимательно прочел Библию и сделал вывод, что Бога нет. Но, честно добавляет Гена, в последнее время я почему-то стал уступать место бабушкам в метро. Не знаю, говорит он, как это объяснить, но Бога нет. Никто с ним не спорит и не пытается убедить в обратном.

Анонимный брат Саша, который раньше спьяну зачем-то все время лазил на купол павильона “Космос” на ВДНХ, чтобы допить там последнюю каплю, даже написал целую прекрасную книжку о том, что вершина, оказывается, находится совсем не там, а в церкви. Так сложилось, что многие из нас чаще или реже ходят в православную церковь, какая ближе. Есть и католики, а есть и вообще священники, православнее некуда. Шланг-Цзы - православный буддист. Не знаю, как это у него сходится, там есть расхождения по поводу переселения душ. Было бы здорово послушать диспут на эту тему между Буддой и Христом, но я думаю, они бы, в принципе, как-нибудь договорились. А нам-то что делить?

АА никак не борется ни против чего, в первую очередь оно не борется против алкоголя как такового. Если он не причиняет человеку вреда, почему же не выпить, это же такое счастье. Мы же помним. Мы же радуемся вместе с вами. Просто нам самим лучше этого не делать, а то и вам тоже будет хуже. А если уж кого достало, приходите к нам, вам всегда рады. Но АА не протестует и против других способов не пить. Но, как показывает практика, эта безобразная страсть не вытесняется ни наркоманией, ни нимфоманией, ни графоманией, ни даже манией власти. По моим личным наблюдениям она хорошо замещается только стяжательством. Ну, а если у кого не выходит быть стяжателем, то это к нам. Ведь главная идея АА заключается в том, что алкоголик может не пить, только помогая другому такому же. Так что мы в некотором роде людоеды, но совершенно не страшные. Приходите.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Труднее всего мне говорить о Боге, потому что это тайна. (Да не такая уж и тайна: см. стих 8-прим). Это было бы очень дерзко и неприлично, если бы не вызывалось необходимостью. Но в программе 12 шагов, в опыте Анонимных Алкоголиков и в моем собственном опыте, которым я хочу поделиться, Бог занимает слишком важное место, чтобы обойти эту тему молчанием.

Третий из двенадцати шагов по программе АА формулируется так: "Мы приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимали". Это решение может показаться спорным, но оно не показалось мне странным после того, как я, упираясь, словно осел, все же преодолел два первых шага: признал свое бессилие перед алкоголем, то есть поражение в борьбе с самим собой, и нашел, что лишь сила несравненно более высокая, чем моя собственная, способна дать мне надежду на спасение.

К истине я пятился задом, как рак, не свет влек меня впереди, а тьма гнала сзади, и если я и пришел к какому-то свету, то не из добродетели, а под давлением обстоятельств. В религиозном смысле я был в начале этого пути человеком ни верующим, ни неверующим, а просто никаким. Хотя картина мира, имеющего в своей основе какой-то смысл и какую-то цель, всегда казалась мне более ясной и убедительной.

Атеизм, безбожие, если оно не сводится лишь к механическому повторению ничего не значащих и никому, собственно, не адресованных богохульств, представляет собой убеждение очень высокого (и для меня просто непосильного) напряжения. Последовательный атеизм предполагает, что мое появление в мире стало результатом нелепого случая (как, впрочем, и появление самого этого мира), что души у меня нет, что, следовательно, разум мой не имеет иной опоры, кроме примитивного инстинкта амебы, и, что бы я ни делал в жизни, это не имеет никакого значения, поскольку исчерпывается вместе с ней. Чтобы придерживаться подобной системы убеждений, потребно мужество, которого у меня просто нет. Поэтому я никогда не был атеистом.

Но Бога нельзя познать с помощью рассуждения. Некоторые люди, наверное, рождаются с верой, я им завидую, но к ним, увы, не принадлежу. У меня не было мистического опыта (на самом деле уже был, я просто забыл – см. стих 8-прим), мне никогда не было явлено никакого чуда, зримо разрывающего причинно-следственные связи законченного творением материального мира. Мою трезвость алкоголика я не считаю чудом - она имеет естественное объяснение в том, что я каким-то образом (вот-вот!) стал другим человеком, хотя и остался самим собой.

Я не понимаю, каким образом со мной случилось преображение, могу лишь догадываться, что это был для меня момент отчаянья, хотя трезвого и не какого-то особенно глубокого - в том смысле, что бывало и хуже. Не состояние отчаянья, довольно привычное для меня в последние годы запоев, стало причиной этого события, а то, что я вдруг увидел свет, которого здесь как бы не было прежде. Это как если бы я всю жизнь проблуждал в темноте по лабиринту, натыкаясь на мокрые и грязные стены, и вдруг сообразил, что выход, оказывается, всегда здесь был, я просто не туда смотрел. Когда я уставал тыкаться в стены, я всегда падал мордой вниз, в нижнюю бездну, а надо было посмотреть вверх. Я был слеп. Вера - это как будто четвертое измерение, и, хотя с практической точки зрения никаких проблем оно не решает, но оно всегда есть, и этого довольно.

Я не знаю, как открылись мои глаза, но это, несомненно, произошло, раз я трезв и мне это не в тягость. Это имеет причину, и я усматриваю ее в том, что моя вера, которая страшно мала и подобна колеблющемуся пламени свечки, все же в какой-то миг выросла еще на ничтожно малую величину. Наверное, для каждого человека существует критическая масса веры, количественное достижение которой влечет новое качество некоторого преображения. (В общем, верно, но до этого было еще далеко – см. стихи 2-прим и 8-прим).

Субъективно это выразилось в том, что мне вдруг стало легко. То есть трезвая жизнь моя стала напряженнее, в ней стало меньше соблазнов, но и меньше радости от их легкого удовлетворения, больше ответственности, одни проблемы ушли, зато другие встали в полный рост, и не стало никакого способа спрятаться ни от них, ни от самого себя. Но мне стало легко, как будто я сбросил камень с плеч. Теперь и отсюда мне кажется, что это было очень просто, но я точно помню, что это было очень трудно. Мой камень, наверное, нельзя было сбросить раньше, чем взобравшись с ним на какую-то гору и быв почти раздавленным им.

"Легко проснуться и прозреть / Словесный сор из сердца вытрясть / И жить, не засоряясь впредь, / Все это небольшая хитрость". Эти стихи очень точно передают ощущение легкости преображения, хотя они написаны человеком, не страдавшим от алкоголизма, и я затрудняюсь сказать, как и насколько веровавшим. Ощущение освобождения, хотя оно не имеет явных внешних проявлений, запечатлевается в памяти очень ясно, но проходит, сменяясь новой тяжестью, может быть, уже другого рода. (Никуда оно не проходит – см. стих 8-прим).

"Вытрясти сор" на самом деле гораздо проще, чем "жить на засоряясь впредь". Грешить-то по-прежнему хочется. А Бог ведь не говорит: "Делай так-то и так-то", Он говорит: "Ты делай, как знаешь, только уж не говори мне потом, что я тебя не предупреждал". Не так трудно прийти к Богу, как трудно с этого момента и на всю оставшуюся жизнь оставаться на высоте теперь уже ясно осознаваемых требований. Едва ли возможно.

В соответствии с правилами Анонимных Алкоголиков я продолжаю говорить только о себе, не призывая никого следовать моему опыту. Это было бы нелепо и недобросовестно, потому что я этого пути, в сущности, не знаю, не помню, может быть, и не смогу повторить, если заблужусь и упаду снова, а это всегда возможно для меня, алкоголика. Я только рассказываю, подобно путешественнику, что в том мире, где я блуждал, есть и такая дорога.

О ней и говорит Программа 12 шагов, советуя препоручить свою жизнь Богу "как кто его понимает". Как понимаю я сам? Если я убежден, что каким-то непостижимым для меня образом я встретился с Богом, все-таки притащился к Нему, то вопрос о том, как я Его понимаю, для меня звучит странно, наподобие вопроса: "Как я понимаю это дерево?". Откуда же мне знать? Как вижу, так и понимаю. Мне не обязательно знать, чтобы понимать, может, даже это и лишнее.

Все анонимные алкоголики так или иначе верующие люди. “Так или иначе” здесь означает - в меру дарованных им способностей. Однако если человек вовсе лишен способностей к вере, то он, к сожалению, по моему мнению, не может полноценно понять Программу 12 шагов и войти в нее, а Программа, увы, ничем не может ему помочь. Но я не смог бы никому “одолжить” своего Бога, даже если бы это было нужно для спасения чьей-то души. Это мой Бог, которого я встретил, и он никому не будет впору. Но я думаю, что Бог универсален и многообразен, как и пути к нему. На собраниях АА никто никогда не обсуждает Бога, а туда, где по поводу этого спорят, мне бы не захотелось прийти.

Я вообще в последнее время не люблю откровенности. То есть того, что я когда-то считал откровенностью, а на самом деле чаще всего это были притворство и лесть, не достойные трезвого человека. Я был предельно откровенен в этом вопросе, больше я не в силах. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Как часто в юности с нетерпеньем, а потом и в зрелые годы с надеждой, я думал, собираясь куда-то: “Там все другое…”. Один раз мне удалось увидеть это “там все другое” в Китае, но там я был трезвый, подколотый какой-то очередной “торпедой”, и я только начал догадываться, как это здорово. Но затем я поехал в Брюссель, там другими были только деньги, мне сложновато было покупать на них вино, утром тайком выбравшись из гостиницы и доплетясь на ощупь до магазина. Я несколько суток провалялся в номере, пока меня не вытащили оттуда коллеги и не отправили самолетом домой, в семнадцатую наркологическую больницу. Потом я еще слетал на конференцию в Бостон, там другими были санитарки: в отличие от “семнашки”, они были черного цвета. А остальное все было так же.

Если бы меня в то время отправили на Луну, я думаю, что и там все было бы, в принципе, то же самое. “Там все другое” не бывает следствием перемещений в пространстве, это случается где-то у тебя внутри. В какой-то момент ты вдруг начинаешь видеть совсем иной смысл и глубину в давно знакомых предметах. Сначала это пугает, и ты думаешь, не сошел ли ты с ума. Но потом понимаешь, что с тобой все в порядке, просто Бог пребывает повсеместно. Между тем мир пока еще изменился только в той мере, в которой изменился ты сам, но это уже очень много. Гусеница стала бабочкой и увидела все то же самое, но под другим углом зрения. Оказывается, “там все другое”.

На собраниях АА принято обсуждать какую-то тему, которую ведущий задает чтением отрывков из канонической литературы. Однажды мы читали отрывок из какой-то книжки, который называется не то “первый снег”, не то “белый снег”. Один американский алкоголик, вероятнее всего, давно покойный, рассказывает, как он трезвел и трезвел, стиснув зубы, а все кругом было все так же черно и хуже некуда. И вот однажды он глядел в окно на эту грязь, закрыл глаза и совсем уж было собрался повеситься, но все же приоткрыл глаза напоследок: а упал снег, и все вокруг в один миг стало чисто и светло. И что-то случилось, и с тех пор с ним уже все было в порядке.

Пока ведущий читает, мы, конечно, поражаемся. Оказывается, американские алкоголики точно такие же, как мы! Ведь и со многими из нас было то же самое. Конечно, это могло быть не связано со снегом, а с чем-нибудь еще, но этот явный момент прозрения на какой-то стадии обретения трезвости в АА, у кого раньше, у кого позже, является почти универсальным. Например, анонимный Шланг-Цзы, православный буддист, рассказывает такую историю. Он уже долго трезвел и чувствовал себя гораздо лучше прежнего, и умом понимал, что так ему лучше, но счастье все не наступало, потому что не было денег, а он хотел много и сразу. И вот однажды он нашел туго набитый кошелек. Обстоятельства складывались так, что он не мог открыть его сразу и целый день таскал в сумке. Наконец вечером он заперся в ванной и открыл кошелек. Он оказался полным говна. И вот, говорит он, я сразу понял, что это никакая не шутка, это Бог. Тебе же мало, что ты трезвый, ты же хотел денег? Много и сразу? На! И в этот момент, говорит Шланг-Цзы, он прозрел и вполне уверовал. И с тех пор с ним тоже уже было все в порядке.

Большинство из нас, воспитанных в традициях беспросветного материализма, давно догадывалось, что там что-то не так. Мы же что-то чувствуем и мыслим, а материализм рассказывает нам про “особую форму существования материи”. Что еще за форма такая? Если материализм, то или материя, или уж ничего. Это чушь. Но между этой догадкой и верой в Бога есть преграда, которую нельзя протаранить с помощью интеллекта. Да и не у всякого есть нужда и охота этим заниматься. В материальном мире можно и так жить очень даже сносно, а, если долбить головой эту стену, то в смысле материальном чаще всего становится даже хуже.

В некотором роде, я считаю, мне просто повезло, что я алкоголик. Если бы я не был алкоголиком, у меня бы не было нужды искать спасения на другом этаже, и я не нашел бы там того, что нашел, сначала отправляясь только за трезвостью. Я бы тогда увлекся работой ради отдыха и денег, может быть, при моих способностях я бы преуспел и на том поприще, а отдушину я бы всегда нашел в алкоголе, и что же в нем плохого в самом по себе? Но тем, кто не страдает алкоголизмом, не следует мне завидовать. Это не единственная болезнь, которая пожирает человека изнутри и лекарство от которой, на самом деле, лежит только на другом этаже. Если у кого-то есть нужда туда полезть, то и шанс туда залезть у него тоже есть.

Я проделал совершенно типичный для алкоголика опыт и могу его описать. Мне дважды вшивали “Эспераль”, “торпеду” кололи раза три или четыре, сколько раз я “кодировался”, не помню, потому что всерьез я это уже не воспринимал. Потом я пошел и крестился. Я думал, что крестик на шее - это такая таблетка от несчастья, но такой таблетки не существует. Бог не счел правильным ее создать. Бог зубов не лечит, Он предпочитает не вмешиваться в причинно-следственные связи и являет свои чудеса как-то иначе, без бубнов. Бог даже и души не лечит, во всяком случае, в том смысле, в каком об этом говорит психиатр. Он их спасает.

Но, с другой стороны, этот крестик и сейчас у меня на шее. Он дедовский, как рассказывала мне бабушка, мой дедушка сидел с ним в плену у германцев еще в Первую мировую войну, а потом-то он сидел уже, конечно, без крестика, поэтому крестик и сохранился, а сам он – нет. Этот крестик, который я повесил себе на шею, как дикарь – зуб акулы, не потерялся ни при одной из моих последующих пьянок, ни в одной из командировок, ни в Бостоне, где я угодил в детокс, ни в Алма-Ате, где я последний раз попал в вытрезвитель десять лет тому назад. Даже когда я, как истинный язычник, еще не снимал этот крестик ни в бассейне, ни в бане, его шнурок всегда перетирался таким образом, что крестик падал точно мне в руки. С другой стороны, он не потерялся и в подвале “Дворца Дудаева” в Грозном, где мы с одним моим другом встречали Рождество 1995 года, хотя там мы вполне могли остаться все трое. Так что, может быть, в этом что-то и есть.

Но я отвлекся. Итак, мое давнее крещение было таким же актом шаманства, как “кодирование”. Это было, помнится, с похмелья, и закончилось новым запоем. Бог, конечно, переживал за меня и следил за моими эволюциями, но я сам еще не сделал необходимого шага к Нему. Мне кажется, по моему упрямству и по моей гордыне, я сам и не смог бы его сделать с необходимым усилием. Если мне что-то в жизни удавалось, в том числе сколько-то недолго пробыть трезвым, я всегда считал, что “это я сам”. И это всегда было попыткой построить дом на песке, пока до меня не дошло, что я - никто, без Бога “я сам” – никто, чмо.

Осознание собственного ничтожества является, по моему опыту, той основой здорового сознания, которое становится страшно мощным и позволяет сделать уже очень многое. Но к этому очень трудно прийти путем “я сам”. У меня есть ясное ощущение того, что Бог долго охотился за мной, ища всякую возможность найти трещину в моей гордыне, чтобы разбить, наконец, эту страшную скорлупу. Я вовсе не думаю, что я какой-то особенно избранный в этом смысле. Я полагаю, что Бог точно так же гоняется за всяким человеком, чтобы в него войти. Но это не всегда Ему удается, мы же сопротивляемся, кто как может.

Конечно, Бог проделал массу скрытой от меня подготовительной работы, и я не могу ее описать. Когда Он понял, что меня просто так не возьмешь, он пришел ко мне непосредственным образом. Первый раз это случилось в Вифлееме, куда мы заехали, в общем, просто так после одной рабочей встречи в Израиле. Кто знает, там над яслями – крохотной пещеркой, где лежал младенец Иисус, сейчас стоит небольшая церковь, и я встал в очередь туда. Очередь ломилась из людей разных наций, как в советское время на ВДНХ, и она не вызывала у меня энтузиазма. Мне надо было сунуть на ладони в ясли крестик, который я купил для своей маленькой дочери. Я, разумеется, не был атеистом и не то чтобы не верил в Него, но я не имел в виду ничего такого. Я просто отстоял положенное в очереди, был подвинут, как конвейером, к яслям, и сунул туда ладонь с крестиком, как меня научили.

Я не понимаю, что произошло в результате. Меня как будто обожгло ужасом, и я не помню, как выбрался наружу, расталкивая толпу. Должно быть, меня приняли за безумного. Позже, восстанавливая по памяти это никак не передаваемое чувство, ища сравнить его хоть с чем-то похожим, я нащупал что-то далеко-далеко в раннем дачном детстве: я держался там за мамину юбку и ощущал себя в восхитительной безопасности в этом непонятном мире, который отсюда был любопытен и нов. В Вифлееме было то же самое, но чудовищной силы, просто какой-то ушат доброты и материнства. Я понимаю теперь, почему на иконах даже святые апостолы падают лицами вниз: этот свет просто нельзя вынести человеческому глазу.

Я уже тогда не сомневался, что это была, скорее всего, Дева Мария, судя по оттенку чувства. Но в тот раз у Них не ничего не вышло, меня проняло ненадолго. Потом было еще лет пять срывов, запоев, бегства из новой семьи, краха любви и страшной депрессии, которая терзала меня, то отступая, то снова валя с ног, два с лишним года. Кажется, я тогда уже стал понемногу молиться, потому что никакие лекарства не помогали от этого. Но у меня уже год, как хватало ума не лечиться пивом. В один из светлых промежутков, которые все же становились больше, как окна чистой от ряски воды в пруду по мере приближения к водопаду, я поехал в какую-то деревню, чтобы участвовать в крещении одной нашей анонимной сестры, собиравшейся родить. Там была тихая пустая церковь и славный батюшка с умным голосом, и мне было там хорошо. Конечно, на этот раз я уже не был пионером в мавзолее, но ни к чему особенному я себя и на этот раз не готовил.

Таинство заканчивалось, а я отошел к иконе помолиться - я помню, что это был Спас. Я поднял руку, чтобы перекреститься, и в этот момент спазм сжал мне горло настойчиво и ласково, будто рукой. Слезы заливали мне глаза, дышать было почти невозможно, я стоял и бормотал одну фразу: “Боже, почему я такой окаянный?”. Я, конечно, знал это слово, но я сам никогда не сказал бы о себе так, сказал бы, что я гад, козел, пидарас, как угодно, но почему-то губы мои шептали: “Боже, ну почему же я такой окаянный?”. Кое-как я, наконец, выполз наружу, просто потому, что иначе бы я умер, не дыша, сел на лавочку внутри церковной ограды и прикурил дрожащей рукой сигарету. Слезы все еще текли по моим щекам, в гортани что-то пульсировало, и я испытывал чувство небывалого счастья и облегчения. Он меня достал! Он меня простил! Оппаньки! Но теперь-то уж я понимал, что приплыл, и что обратного пути у меня уже не будет.

Вскоре я поехал в другой город на праздник Анонимных Алкоголиков. Я тогда еще никому не рассказывал об этом, но уже считал себя защищенным от любых искушений абсолютно надежно. Но чего-то для полного счастья мне не хватало. На вокзале я увидел отходящую электричку, а надо сказать, что вид и звук электрички почему-то всегда вызывали у меня желание немедленно выпить. Я выпил бутылку пива у ларька и взял еще две с собой в поезд. Утром я выпил еще бутылку пива на вокзале в Москве. У меня не было паники и ощущения безнадежности, хотя был контролируемый страх. Я добрался до дома, что-то пробурчал маме, быстро выпил полпачки снотворного и проснулся к вечеру трезвый.

Это было уже довольно давно, и с тех пор мне ни разу всерьез не приходило в голову выпить. И ни одного приступа депрессии с тех пор со мной тоже больше не случилось. Было много разных передряг, то я цапался с мамой своей дочки, то не мог ничего поделать с сыном, то ссорился на этой почве со своей новой женой, и однажды, когда она в очередной раз решила уйти от меня, мне страшно захотелось нажраться от чувства собственного бессилия. Именно нажраться, чтобы уйти от лица проблемы сейчас, как я всегда делал это раньше. Но я спросил себя, хочется ли мне выпить, и понял, что как раз выпить-то мне и не хочется. Ну и не стал.

Алкогольная тяга – это такая вещь, которой невозможно сколько-нибудь долго сопротивляться, а сопротивляющийся тратит на это все свои силы, так что их и не остается ни на что больше. Это трудно объяснить здоровому человеку, но вполне здоровых, в общем, и нет, а по аналогии это может понять и курильщик, и игрок, и обжора, и любовник, тут уж кто чем болеет, не говоря о наркоманах. Вот и апостол Павел говорит: “Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, делаю… Кто избавит меня от сего тела смерти?”. Мое тело смерти при мне, но с тех пор мне не хочется выпить при самых разных обстоятельствах, я могу даже искренне смеяться над собой с бутылкой водки в руке. Хорошо зная, кто я есть на самом деле, я не могу воспринять это иначе, как милость.

Тот эксцесс на вокзале я даже не считаю срывом, это уж было так, бессильный в своей ярости выстрел вслед уже удравшему зайцу. Осенью мы с женой опять поругались в Риге, и снова был тупик, но потом мы как-то помирились и сошли с электрички на станции Дубулты. Был темный, но теплый вечер середины сентября, слева текла река, в ней отражались огни станции. Пронзительный звук электрички не вызвал у меня никакого желания выпить, мне было немного грустно, но легко, и я сел на скамейку, чтобы набить трубку, и поглядел на фонарь, на синие в его свете провода, и вдруг понял, что мы оба находимся в вечности. Это ощущение опять же нельзя никак передать, в нем нельзя находиться постоянно и непосредственно, но и выскочить или вывалиться из него тоже уже никуда невозможно. Мы все каждый миг находимся в вечности со всеми нашими глупостями и жалкими злодействами, как сказал поэт. И тут надо вести себя осмотрительно, хипеж поднимать нельзя.

Наверное, на языке Анонимных Алкоголиков этот переход соответствует 6-му и 7-му шагам Программы: “Полностью подготовили себя к тому, чтобы Бог избавил нас от всех наших недостатков. Смиренно просили Его исправить наши изъяны”. В страхе и гордыне я всегда останавливался перед этим, как перед пропастью. Как же так, Он лишит меня всех моих недостатков, ведь среди них столько любимых! Сам я вряд ли решился бы прыгнуть. Но, возможно, в какой-то момент я воззвал к Богу ненароком слишком искренне и неосторожно, и Он сразу же использовал этот момент так, как хоккейный чемпион мигом вколачивает отскочившую шайбу в ворота. Я не знаю, когда и как это случилось, но я уже на другой стороне. И все оказалось не так страшно. Бог не фраер, как говорят наши братья-уголовники. Он и не подумал по молитве лишать меня всех моих недостатков, нельзя же так сразу. Да мне и не кажется, что Он метит меня прямо в святые, их так много и не нужно.

Отсюда, со второго этажа, кратчайший путь кажется таким простым. Чего же ради там, внизу, я нарезал бессмысленные круги, лез на стены, падал, убегал куда-то в сторону? Ведь все так просто… Вероятно, эти блуждания, столь, в общем-то, мучительные для меня и для других, не были совершенно лишними. В результате одного из таких движений, которое, вроде бы, можно было бы и сократить, у меня родилась дочка. Она, конечно, знает обо мне далеко не все, но она знает главное: я ее люблю, и она меня, кажется, тоже любит. На дальней петле еще одного зигзага, чуть было не стоившего мне жизни, я встретил женщину, которая сейчас рядом со мной, и мне не нужно ничего больше. В конце концов, если бы не эти метания по горизонтали, мне было бы не о чем написать эту книжку.

Эта книжка – то немногое, что я оставлю здесь и, может быть, в вечности, поскольку это, в общем, одно и то же время и место. Надеюсь, это будет моя маленькая монетка в копилку добра, а не зла.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Я никому ничего не должен. Мне никто ничего не должен. Когда я пил, считая, что мне кто-то что-то должен, или пытался бросить пить, считая, что я кому-то что-то должен, это всегда кончалось самым плачевным образом.

Вид застолья или подвыпившего друга, которому хорошо, уже не вызывает во мне желания присоединиться. Большинство моих друзей любит выпить - некоторым из них это не причиняет вреда, другим лучше было бы остановиться, но не мое дело их учить, когда не спрашивают. Я принимаю их такими, какие они есть. Я надеюсь, что они тоже принимают меня таким, какой я есть, пьяный или трезвый. Иногда, чтобы принять человека, какой он есть, бывает важно и вовремя отвернуться.

Кто-то однажды даже позавидовал мне во время нашей обычной пьянки: "Тебе хорошо, ты завязал". Он ничего не понял. Так можно было бы сказать безногому: "Тебе хорошо, тебе никуда не надо бежать". К тому же я и не завязывал. Я никому, в том числе себе, ни в чем не клялся. Такая клятва была бы пустым звуком, поскольку воли сдержать ее у меня все равно нет. Мне не помогли две "эсперали" и три "торпеды", а клятвы не могли помочь тем более, когда я их еще давал.

Мой опыт в Программе Анонимных Алкоголиков научил меня избегать таких слов, как "должен", "нельзя", "обещаю" или "никогда". "Должен" всегда влечет первым делом "не буду". Если "нельзя", то обязательно "хочу". Это свойство свободы, которая предшествует сознанию и проявляется на до-сознательном уровне, разуму она подчиняется с трудом. Мне все можно. А раз можно, то, может быть, хочу, а может быть, и не хочу. Если захочу, я сейчас пойду и напьюсь. Сейчас не хочу. И не так не хочу, чтобы это требовало каких-то дополнительных усилий, и не потому, что боюсь заранее известных мне результатов, а просто неохота. Это не самовнушение, которое я тоже проходил, это какое-то другое, не очень понятное мне достижение, которым, я, правда, обязан не себе.

Если смотреть шире, то можно все, что физически можно сделать, никаких "нельзя" я не понимаю ни для себя, ни для других. Если бы Бог имел в виду устроить нравственный мир человека так, чтобы в нем были "нельзя", Он бы нашел способ сделать это более эффективно, на уровне тех законов, какие существуют в природе: камень падает вниз, деревяшка всплывает вверх, а ходить на голове нельзя, потому что этого нельзя сделать.

Напротив, в том мире свободы, в котором помещается верхняя часть человека, хочет он того или нет, в принципе, все можно. "Все позволено", что я сам себе разрешу позволить. Но за все надо платить. Буквально за каждый шаг и за каждый вздох свободы. Я знаю, что мне придется ответить за все, что я сделал и чего я не сделал. Я не готов нести слишком большой груз ответственности - прежде всего я слаб. Рамки свободы поставлены не каким-то забором извне, а моими собственными слабыми возможностями изнутри. Грех мне, в общем, не по плечу. Я всего лишь человек, к тому же алкоголик. Куда уж мне творить зло, я лучше постараюсь делать добро.

В соответствии с третьим шагом Программы АА я отказываюсь от своеволия, заведшего меня в тупик и "препоручаю свою волю и свою жизнь Богу, как я его понимаю". Не считая естественного желания грешить, проблема для меня теперь состоит в том, что Божью волю нельзя взять и прочесть в газете. Если бы Бог издавал ее декретом, а сам бы еще стоял рядом, то это был бы в своем роде майор гражданской обороны. Но Бог создал человека свободным, потому что иначе замысел самодостаточного добра не имел бы шансов реализоваться.

Но добро и зло не всегда кажутся несомненными. Это позволяет мне строить разные умные теории этического релятивизма, относительности добра и зла, оправдывающие мое нормальное желание грешить. Но ведь это лукавство. В действительности я всегда знаю, в тот момент, когда поступаю, где добро, а где зло, где дерьмо, а где чисто. Я знаю это хотя бы по тому привкусу лжи, который всегда имеет грех и который не может заглушить даже водка. В своей жизни я совершил множество не крупных злодейств, а мелких и лживых грешков, но на самом деле я почти никогда не получал от них полноценного удовлетворения. Неуловимый привкус лжи и озноб воровства всегда портили удовольствие.

Я не хочу никого учить, что такое добро и что такое зло. Я бы и не смог этого объяснить, как невозможно словами рассказать вкус соли. Просто я знаю привкус лжи, которым всегда сопровождается прикосновение зла, как знаю сухость или обильную слюну во рту, предшествующие запою. Сделать вид, что я не заметил этого, было бы пустым самообманом, тем более что отвечать все равно придется.

В этом смысле мне просто повезло, что я алкоголик и моя расплата не где-то "там", где еще неизвестно, наступит она или нет, а очень зримо, неотвратимо и как бы "не отходя от кассы". Трезвость ли научила меня этому, или сама она наступила уже в результате, но я не то чтобы понимаю Божью волю, но как бы чувствую ее осторожной ступней, как проход в минном поле. Он достаточно широк, идти по нему легко и безопасно. Но стоит мне заступить за край, а я все время порываюсь это сделать, как там все взорвется. Если вес навалившейся на меня лжи станет чуть больше критической массы, меня затянет в страшную воронку запоя, и это так же верно, как то, что камень падает вниз. Это не возмездие - Бог, как я его понимаю, чужд мщения - но это моя собственная ответственность за то, что я могу сделать по своей воле. Мне не то что нельзя грешить, но лучше не стоит этого делать.

В соответствии с правилами, принятыми у Анонимных Алкоголиков, я продолжаю говорить только о своем собственном опыте, не пытаясь его обобщать и никому не навязывая. Возможно, другие люди устроены иначе. Есть такие, которые от природы чужды греха, и в них нет лжи, что бы они ни делали. А я стараюсь сторониться лжи не из добродетели, которая мне никогда не была особенно свойственна. Мне лучше избегать ее потому, что так же, как пьянство алкоголика всегда влечет необходимость лжи, так же и ложь влечет необходимость пить. Для меня, алкоголика, быть трезвым и не лгать - в известном смысле одно и то же. (Неглупо сказано. См. также стих 23-прим).

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

По правилам Анонимных Алкоголиков я должен говорить только о себе, но думаю, что я их не нарушу, если расскажу о той, которая умерла.

В Большой книге АА говорится: "Не излечиваются только те люди, которые не могут усвоить и поддерживать образ жизни, требующий неумолимой честности".

Неумолимая честность с самим собой является, возможно, самым трудным, но абсолютно необходимым условием, без которого попытка стать другим человеком обречена на неудачу. Прежде чем это понять, я пытался быть честным с другими людьми, а в отношениях с собой проводить как бы политику зачета и погашения долгов - но этого было недостаточно. Неумолимая честность тяжела тем, что она превращается в род нравственной бессонницы или бессонной рефлексии, когда от самого себя нельзя укрыться нигде и ни на какое время.

Ту, которая умерла, я несколько раз приводил с собой, когда она была трезва, на собрания АА. Я видел, что ей там нравилось, что она сердцем чувствовала там свой дом, и в его устройстве ничего ей не нужно было объяснять. Доброты ей тоже было не занимать - я не встречал другого человека с такой огромной потребностью утешать и с таким неизрасходованным, невостребованным запасом доброты. Она также не была ленива: неподъемная огромность труда, конечно, пугала ее, как всякого человека, но не останавливала.

Но, к сожалению, для того, чтобы стать другим человеком, упорства мало, тут еще необходима неумолимая честность, а этого качества у нее не было. Она врала всегда, всегда делала это, как бы извиняясь, и в то же время вполне искренне, до такой степени запутываясь во лжи самой себе, что граница между сном и явью о себе для нее уже была неразличима. Таким образом, она была обречена, и с некоторых пор я это чувствовал. Я знал, в каком ящике она прячет по утрам недопитую бутылку, я знал, что она подворовывает в запое, но эти виды внешней лжи были исправимы и извинительны. Хуже было то, что она лгала самой себе, утешая себя, будто бы у нее еще есть какая-то надежда. Ибо хорошо утешать других, но только не себя.

Она была алкоголичкой, как и я, но, как это часто бывает у женщин, недуг алкоголизма был со всей очевидностью написан на ее сморщившемся лице девочки-старушки, и он прогрессировал с невероятной, ужасающей быстротой. Мы с ней сидели тогда в одном кабинете. Однажды утром я пришел и увидел, что она спит в кресле, обняв плюшевого медведя. Мне стало ее жалко до слез, потому что больше у нее, наверное, действительно никого не было, но я не знал, что делать. Потом я услышал странный звук и догадался, что она мочится под себя, не просыпаясь. Тогда я вышел из комнаты, а когда вернулся через четверть часа, то не увидел лужицы под креслом и не почувствовал запаха мочи, а только спирта. Только плюшевый медведь теперь сидел на столе - она забыла снова взять его на руки, потому что ложь всегда несовершенна.

Я всегда буду казнить себя за то, что отпустил ее в другой город. Сама она не раз хлопотала, вовлекая в это кучу народу, о транспортировке меня из чужих городов, из сорванных командировок, знакомым маршрутом в наркологическую больницу, но меня это не насторожило. Во время одной из последних встреч она сказала, что хочет креститься, просила совета и помощи, я ей обещал. Еще она спросила, можно ли ей поехать в командировку. Ее радостный вид обманул меня, я позволил ему себя обмануть, я умыл руки.

Умом я понимаю, что я был бессилен. Я не мог внушить ей неумолимую честность, которой в то время и у меня самого еще в достаточной мере не было. Но ощущение вины не проходит, и, наверное, оно справедливо. Она запила в чужом городе и попала в больницу, были оттуда сумасшедшие с кавказским акцентом звонки с просьбой привезти из Москвы искусственную почку, но это было по многим причинам невозможно, да и никто не думал в тот момент, что она может умереть. А потом позвонили и сказали, что умерла. Труп привезли в Москву в цинке, а когда его вскрыли, как консервы, то вид ее был совершенно безобразен.

Смерть ее показалась мне так же нелепа и несвоевременна, как жизнь. Я вообще не встречал более неприспособленного к жизни человека, всегда и всюду неуместного в своей не иссякающей потребности всех утешать. Росчерком своей короткой жизни в отведенном нам общем пространстве времени она совершенно перечеркнула его ход: может быть, как раз она и была вовремя и к месту, а все остальные, и я в том числе, оказались тут не по делу, ни к чему, одно из двух. Она всегда всех жалела, и единственный ее порок состоял в том, что она не сумела не пожалеть себя, чтобы один раз наступить себе на горло и стать другим человеком. А может быть, логика ее сообщения этого и не предполагала.

Цинковый гроб вскрывали в июне, роскошно цветущим летом. Теперь я думаю, что, возможно, жизнь человека - это как снег идет, совершенно не сообразуясь ни с законами времени, ни с законами пространства. Я понимаю так, что каждая жизнь - это в некотором роде сообщение, самодовлеющее и самодостаточное, хотя и проступающее наподобие тайнописи, проявляющееся, читаемое лишь в контексте других, пересекающихся сообщений. В этом смысле я не знаю случая, когда бы смерть была преждевременна - это просто конец сообщения, точка. Я знаю противоположные случаи, когда сообщение, кажется, окончено, смысл его, казалось бы, исчерпан, а смерть не наступает. Но это, наверное, просто от недостатка моего понимания.

Вот почему, собственно говоря, неумолимая честность должна быть бессонна, вот почему у нее нельзя попросить выходной или перерыв на обед. Вдруг я умру как раз в тот момент, когда она отвернется, вдруг я умру на койке наркологической больницы в луже собственной мочи? Это было бы для меня трагедией. Это могло бы поставить под сомнение, если не перечеркнуть, смысл всей моей жизни и все те смыслы, которыми наполнено сообщение.

Никогда не поздно начать новую жизнь, и не понарошку, а действительно новую, это означает, что с принципиально нового уровня самосознания шанс личного преображения открывается всегда, до самой точки, до конца сообщения, и лишь за его пределами уже ничего нельзя поделать. Та, которая умерла, успела подняться на этот более высокий уровень смысла, но, единожды начав новую жизнь, она сразу и навсегда попала уже в ситуацию цейтнота, полного отсутствия времени, ограниченного концом сообщения, который может наступить всегда. Она вскарабкалась туда, но сорвалась. Лишь в свете смерти становятся понятны некоторые несуразности жизни и общий смысл рутинной и мучительной командировки. Она предоставляется затем, чтобы нечто постичь внутри сообщения и преобразиться и в этом удержаться, но всегда есть страшный риск не успеть.

Меня это не пугает, когда я настороже. Я просто стараюсь жить в понимании о смерти, так же как и о дне моего падения, куда мне доводилось опускаться. Я именно так вижу свою ответственность, которая есть продолжение моей свободы. Мне надо так маневрировать между смертью и дном моего падения, чтобы они не совпали. Но моя ответственность, как и смерть, конец сообщения, точка, как и дно моего падения - это все не где-то "там", а вот тут, рядом, один шаг, один миг - и я на дне, точка. Это хождение по канату над пропастью, но это и есть нормальная жизнь для меня, алкоголика, только отсюда я вижу себя и весь мир в нормальном, осмысленном свете, и груз прошлой лжи не тянет меня вниз.

Только отсюда я могу, в соответствии с рекомендациями 4-го шага по программе Анонимных Алкоголиков, "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения".

Возвращаясь и не прощаясь с той, которая умерла, я хочу сказать, что она умерла вполне ребенком. Я не знал более безгрешного существа. И хотя смерть ее наступила таким несвоевременным, нелепым, некрасивым образом, она, по-моему, не исказила смысл сообщения.

Через какое-то время после ее смерти я увидел ее во сне. Во сне же я очень удивился и сказал ей: как же так, мол, ведь ты же умерла. И тут же в состоянии между сном и явью, потому что я уже просыпался, чей-то голос не то сказал, не то как-то иначе объяснил мне, потому что я не уверен, что это был именно голос, но смысл фразы был вполне внятен: "Бог видел, как она мучилась на земле, и поэтому Он забрал ее к себе. Но потом Он увидел, как вам ее не хватает, и поэтому Он ее воскресил". Я проснулся с чувством большого облегчения и удовлетворения от этих ясных слов. У меня и сейчас нет причин сомневаться в их правдивости. Я был трезв, а во время запоев я никогда не слышал никаких "голосов".

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Если судить по тому, что я уже давно и изрядно трезв, может быть, было бы точнее сказать, что я "был" алкоголиком. Но это возможно лишь в тех пределах, в каких моя душа, в принципе, способна жить собственной жизнью. Душа, пожалуй, и трезва, но я сам, пожизненно привязанный к своему телу, был, есть и буду алкоголиком, поскольку это качество, по-видимому, врожденное, болезнь неизлечимая, а тешить себя иллюзией, что я застрахован от запоя, просто опасно.

Впрочем эти: "Я был", "Я есть", "Я буду" - довольно относительны. Четвертый шаг по Программе Анонимных Алкоголиков советует "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Но кто этот "я", которого мне следует оценить и, может быть, осудить или оправдать? Что такое "моя жизнь"? Ни на миг не останавливающееся течение, река, не очень ясно, где берущая начало, и тем более, неизвестно, куда впадающая. Где тот камень, уцепившись и влезши на который, я могу утвердиться в смысле настоящего времени глагола, в смысле "Я есть", оглянуться назад, посмотреть вперед и вынести законченное суждение, дабы "оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения"? (Довольно сомнительно. Ср. по ощущению стих 12-прим).

Из детства я помню дачную собаку, непонятную, но добрую, огоньки новогодней елки в отражении двойной оконной рамы - это начало фильма, главный герой еще не явился, никакого "я" еще нет. Потом московский двор и раннее тепло, солнечное кружево под корявым тополем, утренний холодок и мурашки по коленкам - я впитываю это и тогда вдруг понимаю с полнотой невозможной, как этот мир прекрасен и отверст. И это уже я, и мир останется тем же, хотя "я" заберется в раковину и станет совсем другим. Потом, гораздо более потом я умираю в луже собственной мочи, и мне все равно, только стыдно. И это тоже я. Потом я выздоравливаю и снова через малое время, трясясь от стыда и страха, как бы не скрипнула дверь, мутной ночью ползу за водкой. Но в промежутке я, сдерживая шаг, иду по мосту под минометным и снайперским огнем, и страх какой-то странный, потому что он есть, но не владеет мной, я знаю, что меня могут убить, но ничто не может заставить меня бежать, раз обстоятельства требуют идти медленно. И это я, за которого мне вроде бы не стыдно.

И вот меня занимает вопрос, в каком виде я по окончании жизни предстану перед Богом, какой именно образ с Его точки зрения будет адекватен, кого, собственно, Он возьмется судить, если это можно назвать словом "суд"? Ведь я много менялся в течение жизни и далеко не всегда в лучшую сторону, так не лучше ли было умереть ребенком, чем предстать на суде в образе старого циника с душой, атрофированной ядом лжи совершенных в течение жизни грехов? (Пессимизм, свидетельствующий о неполноте преображения, ср. стих 2-прим). Чем мне отвечать, чем отчитываться за эту командировку - ну не враньем же, которым полна моя жизнь, но которое в свете смерти не имеет никакого смысла.

Меня могла убить пуля, когда мне было не стыдно, я мог умереть от почечной недостаточности, когда моим последним чувством, наверное, стал бы стыд. Кто из них "я"? Если судить, то кого? Одно время, пытаясь обвести себя вокруг пальца, я испытывал теорию двух "я": одно из них делало все, что стыдно, а другое только то, что не стыдно. Но "не я" - это фикция, плаксивый недоросль, боящийся ответственности за то, что нагадил, еще не осознавший по недоразвитости, что уклониться нельзя. Это трусливое бегство еще более постыдно, чем было бы побежать тогда на мосту. "Глубоко и бесстрашно оценивая себя и свою жизнь с нравственной точки зрения", я не могу и не хочу отказаться ни от какой части своего прошлого, чтобы сказать: вот то был я, а это не я. А кто же?

В рекомендациях по 4-му шагу к Программе АА есть совет взять тетрадку, ручку, сесть и написать свою жизнь, "оценивая ее с нравственной точки зрения". В порыве первого энтузиазма, характерного для еще не протрезвевшего новичка в Программе 12 Шагов, я дважды пытался это сделать, и оба раза безрезультатно. Вместо "я" из меня лезло на бумагу, словно дерьмо, "эго", Зигмунд Фрейд. Фрейда я ненавижу лично, как можно ненавидеть только близко знакомого живого человека, и само по себе это несомненное доказательство того, что он прав. Он, гад, прав на своем уровне. Но мне не нужно его биологическое "эго", которое нельзя оценить с нравственной точки зрения: оно лежит ниже ватерлинии морали.

Мне нужно сделать невозможное и собрать в точке все, что сегодня осталось от моего "я": усталого, отравленного, оборванного, оболганного, разбитого тем, что называется биографией, в бесчисленные осколки, разлетевшиеся в чуждые миры. (Жизнь имеет целостность: ср. по ощущению стихи 2-прим, 8-прим, 12-прим). Вот это все, по отдельности уродливое и бессмысленное, одно с другим не стыкующееся, одно другому противопоказанное до рвоты, мне надо сложить и рассмотреть "бесстрашно", как советует Программа 12 Шагов, чтобы сравнить с тем, чем оно, по-видимому, когда-то было или как оно было замыслено, или каким оно должно было быть. И вот, что я с этим сделал.

Программа 12 Шагов это не психиатрия, во всяком случае, не психоанализ. Я отвечу за свои грехи, но у моего "эго" нет грехов, у него только "комплексы". За них нельзя нести ответственность, они возникли помимо моей и даже его воли. Я знаю, что где-то там, в детстве, в юности, в том, что именуется моим прошлым, у меня оказались сломаны и неправильно срослись какие-то душевные позвонки. Я не хочу искать причину, тем более, что ради этого мне пришлось бы кого-нибудь в чем-нибудь обвинить. Я хочу ее обойти. Я еще раз, осмысленно и аккуратно, ломаю позвоночник своей души и заново его сращиваю. (Вот бедняга! И что ты мучаешься? – См. стих 8-прим).

Безусловно, это тяжелая операция. Но мне как безнадежно больному она показана. Во всяком случае, пока я не начал ее производить, я был парализован своим алкоголизмом, а сейчас я уже ходячий больной.

Человеческая жизнь, в том числе моя собственная, видится мне как сообщение, ориентированное не столько в пространстве пространства или в пространстве времени, сколько в пространстве смысла. Оно кем-то кому-то адресовано, в том числе, мне, и смысл моей жизни в том, чтобы попытаться его понять, а вовсе не в том, чтобы "жить счастливо", как это принято думать. Я думаю теперь, что человек меняется в течение жизни, но не меняется смысл сообщения, которое должно быть прочитано так или эдак, с тем или иным знаком. Даже оттого, что, будучи невеждой, я заглядывал с середины в книгу, написанную на непонятном для меня языке, даже оттого, что я в безумстве и злобе вырывал целые страницы или пытался бросить книгу смысла в костер, смысл ее не менялся. Просто я его не понимал, так тем хуже было для меня, а благо, если уразумел хоть букву.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Когда уже за сорок лет я был сильно потрепанным, не однажды женатым, не бездетным, в чем-то весьма преуспевшим, а вместе с тем и почти что спившимся человеком, я довольно часто ловил себя на такой мысли: "Ну, когда же мы с тобой наконец повзрослеем-то, а?". Этот вопрос, который я задавал самому себе по разным поводам, ничуть меня не пугал, скорее забавлял. По-настоящему я испугался, когда вдруг поймал себя на том, что уже какое-то время его себе не задаю. Как-то так вышло, я и не заметил, когда, что это игривое, извиняющееся, но в то же время сохранявшее надежду: "Ну, когда же мы с тобой повзрослеем?" - ко мне больше уже не относилось, не шло и не налезало, как детские сандалики на сорок второй размер ноги.

Я догадался, что мне так и не удалось повзрослеть, не сбылось, что, минуя пору зрелости, я как-то сразу из детства перескочил в старость, и это меня очень расстроило. (Позже стало ясно, что это просто этап “окукливания” - см. стихи 2-прим, 8-прим, 12-прим, 20-прим). Наверное, это произошло под влиянием Анонимных Алкоголиков, чьим принципам я тогда начал следовать, но еще не имел в них достаточного опыта. Программа 12 шагов, как гомеопатическое снадобье, обладающее не совсем понятным действием на не вполне определенные клетки нашего тела, начинает врачевать душу исподволь, первые результаты могут оказаться неожиданными и не выглядеть обнадеживающими.

В какой-то момент я ощутил себя постаревшим и утратившим бывшую у меня когда-то детскую способность радоваться жизни - я потерял ее, следуя Программе 12 шагов, но ничего не обрел из обещанного: ни трезвости, ни уверенности, ни покоя. (См. предыдущее примечание!). Разумеется, я запил, пытаясь как-то компенсировать эту утраченную способность, моим естественным побуждением было бросить Программу и поскорее забыть всю эту ахинею, связанную с АА. Я бы, наверное, так и поступил, но, во-первых, Программа уже жила во мне помимо моей воли и тянула в другую сторону, а во-вторых, выбор между ней и очередной капельницей был на самом деле невелик.

Лишь долгая, упорная, по дням, месяцам и годам накопленная трезвость дала мне шанс расстаться с детством без напрасных сожалений. Я бы не назвал это состояние радостным, но оно оказалось для меня вполне безальтернативным. (См. предыдущее примечание). Уже за сорок лет взрослость была обретена мной как избавление от инфантилизма. На самом деле алкоголизм и инфантилизм - родные братья (а вот это верно). Не все инфантильные люди становятся алкоголиками по своему медицинскому устройству, некоторые из них с помощью чего-то другого отвлекают себя от реальной действительности, но все алкоголики инфантильны. Свою взрослость я принял как непривычную для меня прежде необходимость не оправдываться, а отвечать за свои поступки и их последствия.

Расставаться с детством в любом возрасте очень страшно, это как шаг из теплого родительского дома, где за меня всегда кто-то что-то доделывал, в холод и непредсказуемость мира. Теперь уже я буду доделывать что-то за кого-то, потому что это мой удел быть взрослым. "Бесстрашие" о котором говорят Анонимные Алкоголики, может быть, и состоит в том, чтобы рано или поздно перестать прятаться от взрослых проблем за бутылкой, а "по-взрослому" шагнуть им навстречу, как мальчик однажды перестает переходить на другую сторону улицы, завидев чужую компанию.

Расставаться с детством мне было очень неохота, но иначе было невозможно сделать 4-й шаг по Программе АА: "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Это задача для взрослого человека. Ребенок не знает греха, потому что он его не различает, а не потому что не совершает. Как только я понял, что такое грех и что такое ложь, отпущенное мне детство кончилось, дальше уже я мог лишь прикидываться дитятей, клянча в кредит, который не собирался отдавать. Это было очень удобно, но это было нечестно, и, не расплатившись, я не имел бы шансов протрезветь.

Господь говорит "Будьте как дети", но это вовсе не призыв и не оправдание инфантилизма, поскольку он не способ сохранения детства, а его профанация (а детство возвращается – см. предыдущее примечание). Детство означает чистоту помыслов, а инфантилизм означает их выхолощенность. Он лжив. Он означает стремление не отвечать за свои поступки, а их оправдывать. Так я, алкоголик, всегда умел объяснять свои попойки и даже ставить их себе некоторым образом в заслугу, покрывая свое пьянство целым веером разнообразнейших оправданий: начиная от того, что меня не понимает собственная жена, и кончая большевиками, которые-де споили народ. Очень хорош еще аргумент о том, что действительность-де настолько ужасна, что трезвыми глазами смотреть не нее просто нет сил.

Да, она действительно ужасна, куда ужаснее всех детских сказок. Но, отдавая себе в этом отчет, я все же сам волен выбирать, глядеть ли ей в глаза трезвым или пьяным. Никто насильно мне водку в рот не вольет, этого в действительности нет. Если бы я хотел уйти от действительности, мне хватило бы литра спирта, чтобы уйти от нее раз и навсегда. Я не хочу от нее уходить. Я хочу в ней жить, я в целом понимаю смысл этой командировки, но я хочу быть достаточно свободным от действительности, а для этого важно самому отвечать за себя, не ища оправдания в обстоятельствах (См. также стих 20-прим).

Один из принципов Анонимных Алкоголиков, также имеющий отношение к проблеме детства, заключается в том, что мне не следует себя ненавидеть. Но я не смогу себя полюбить, не за что будет, если не перестану все себе прощать и во всем себя, жалея, оправдывать. Жалеть и оправдывать можно других. Прощать необходимо другим. Самооправдание всегда ложь.

Я трезв постольку, поскольку стал другим человеком. Чтобы стать другим человеком, мне пришлось повзрослеть. Увы, невозможно стать другим человеком, что-то при этом обрести и ничего не потерять. Я как бы переехал в другую страну, где другие, более строгие законы, и куда не все можно взять с собой. За билет в одну сторону я отдал многое. Я теперь не пью вина, не волокусь за девками и не пою куплетов под гитару. А жаль. Правда, жаль, потому что это было здорово, когда в том не было греха, и это все было в кайф, и это все ушло безвозвратно.

Самый искусительный соблазн заключается в том, чтобы, путая причины и следствия, попытаться вернуться в рай юности с помощью бутылки вина. Конечно, я его не избежал. Но даже если я и попадал зайцем в рай, то благодаря химии моего организма я проскакивал его так быстро, что не успевал поймать кайф, расслышать знакомую мелодию - я снова оказывался в аду глухого запоя. Пустое, я в другой стране. Мои попытки, став другим человеком, делать здесь то же самое, что прежде, выглядят искусственно и натужно, значит, они лживы. Ложь это грех, а где грех, там все не в кайф. Но я трезв, по крайней мере.

Ребенком я часто клялся, что уж с понедельника обязательно начну новую жизнь. Когда я вырос в дядю, но не изжил в себе инфантилизм, я тоже часто грезил, что вот когда-нибудь и для меня начнется какая-то новая, трезвая жизнь. И вот она началась. Стал ли я в этой новой жизни более счастлив, чем в прежней? Я трезв. А понятие "счастья" осталось в той, детской жизни, в словаре взрослого человека нет ничего такого, чему бы оно соответствовало. (См. стих 8-прим).

Следуя принципам Анонимных Алкоголиков, я говорю только о себе, ничего никому не пытаюсь навязывать, никого не призываю следовать моему примеру. Более того, я знаю людей, которые до седых волос живут детьми, и я их люблю. Хотя я знаю, что они часто лгут и что на них нельзя положиться, я бы не хотел увидеть их другими, для них инфантилизм слишком органичен, как и связанное с ним пьянство. Пусть живут так. Никаких универсальных рецептов нет, и ложь не всегда и не для всех наихудшее из зол.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Как я уже говорил, в стихах четвертого цикла я буду рассказывать не только о своем опыте, но и об опыте моих братьев и сестер по АА, который ничем не хуже. Допустим, есть такой анонимный алкоголик Яков. А, может, и нет такого, может, это собирательный образ, неважно. У Якова была жена, кажется, предпоследняя, которая часто употребляла слово “уровень”. “У меня есть свой уровень”, “У тебя другой уровень”, “Это человек не нашего уровня” и так далее. Когда-то Якову казалось, что он понимает, о чем она говорит, и ему даже льстило, что жена считает его человеком какого-то особенного “уровня”. Но потом он долго ходил на собрания Анонимных Алкоголиков и перестал это понимать.

Дело в том, что, приходя на собрание АА, ты киваешь знакомым, про которых ты уже примерно знаешь, что они могут сказать, а иной раз увидишь незнакомое лицо и подумаешь: “А это еще кто? Ну и чмо!”. А потом, когда дойдет очередь, “чмо” откроет рот и косноязычно выразит такое, что ты сразу понимаешь: вот это уровень! Куда мне до него! А слово “чмо” я употребил в том смысле, в котором Иисус объяснял: “А кто скажет брату своему: “пустой человек”, подлежит геенне огненной”. Воистину, никогда не стоит даже помышлять таким образом, со словом “уровень” тоже надо осторожней, и этому хорошо учит АА.

Наташе лет пятьдесят, у нее удивительно чистые глаза и состарившееся лицо, она постоянно воюет с мужем, который пьет и куражится над ней. По ее рассказам, она видела такое, чего мне лично видеть не приходилось. Однажды она заключила: “От себя ведь никуда не убежишь”. Поразительна не эта банальная и совершенно, как показывает опыт АА, неверная сентенция, поразительно, что Наташа искренне не понимает, что она сама уже давно и очень далеко убежала от себя той, о которой она сейчас вспоминает. Как сказала бы, наверное, предпоследняя жена Якова, если бы она могла увидеть эту разницу, “Наташа просто не понимает своего уровня”. Что, впрочем, в моих глазах делает его только еще более высоким.

Как я уже писал шесть или семь лет назад, я не потому стал другим человеком, что бросил пить, но я трезв лишь потому, что стал другим человеком. То есть я сумел убежать от себя. Я думаю, это сумели сделать и те братья и сестры, которые окружают меня в АА, иначе большинство из нас, вероятно, были бы уже мертвы. Парадоксальным образом это бегство от себя оказывается бегством к себе, но ты начинаешь догадываться об этом, только когда ты уже куда-то прибежал. Тогда ты понимаешь, что кратчайший путь к себе пролегал по вертикали. Но точно так же, как раньше ты падал вниз не строго вертикально, а, подобно камню, катящемуся с горы, время от времени цеплялся за какие-то кусты, закатывался куда-то и где-то на время застревал, так и на обратном пути ты совершаешь массу горизонтальных и чаще всего как бы бессмысленных движений. С точки зрения результата они вроде бы совершенно излишни, и шишек по дороге вверх ты набиваешь себе не меньше, чем по дороге вниз, но иначе, видимо, просто и не бывает.

В конце некоторых собраний АА для новичков и не совсем новичков читают так называемые “обещания Большой книги”. Из них, например, можно сделать вывод, что у того, кто строго последует по пути 12-ти шагов, наладятся дела дома и на работе. Разумеется, это не реклама, и тысячи давно протрезвевших анонимных алкоголиков с готовностью подтвердят, что это истинно так. Но впоследствии это может оказаться совсем не тот дом, в котором ты живешь сегодня, и совсем не та работа, которую ты представлял себе в начале пути. Простая вещь: ты вынимаешь какой-то кубик из нижнего ряда пирамиды, потому что он нужен тебе наверху, но ведь он был связан с чем-то внизу, и там все рушится. Всю пирамиду надо строить заново, и это не легко и не просто. И к этому надо быть готовым. Самые опытные и давно протрезвевшие братья предупреждают тех, кто вступает на этот путь, что не следует делать резких движений, связанных с изменениями дома и на работе, во всяком случае, в первые годы трезвости, иначе сохранить ее будет труднее. Но это скорее формальность. Все равно все дергаются. “Как всякий непросветленный, ты ожидаешь немедленного результата” (см. стих 2-прим).

Нащупывая выход по вертикали, алкоголик первым делом начинает метаться на плоскости. Он вдруг обнаруживает, что, вопреки ожиданиям и обещаниям близких, никто из них чаще всего не готов к происходящим в нем переменам. В последние годы своего пьянства я пил запоями, как и большинство из нас. Одно время, когда я “лечился” с помощью всякого рода “торпед”, эти запои были даже достаточно редкими, хотя и страшными. Поскольку они случались не часто, я не так часто кого-то и подводил, хотя это всегда случалось в самый неподходящий момент. Зато чувство вины, характерное для алкоголика после очередного запоя и в тайном предвидении следующего, делало меня очень удобным в обращении.

Едва начав трезветь не с помощью не менее унизительных, чем запои, процедур наркологии, а в программе АА, которая основывается, я думаю, во вторую очередь, на чувстве собственного достоинства, я начал это достоинство всем предъявлять. И как-то не нашел понимания. Никто не плакал со мной, как ужасно мне тяжело, и не восхищался моими духовными подвигами. Я начал гордиться гораздо раньше, чем к тому появились какие-то основания. А к тому времени, как они появились, и я понял, что гордиться вообще не надо и нечем, было уже поздно: “Мы, оглядываясь, видим лишь руины”…

По пути вверх я менее чем за десять лет разрушил две семьи. Нет, пожалуй, две с половиной, но в двух из них были мои собственные дети. Месье Баттерфляй. В какой-то мере меня, может быть, извиняет лишь то, что, если бы я этого не сделал и не вырвался такой непомерной ценой на свободу, я бы, скорее всего, погиб в очередном запое, а мертвый не решает ничьих проблем. Не думаю, что сейчас я занимаюсь только самооправданием, хотя в какой-то мере, конечно, и этим тоже. Но я описываю характерную историю крушения семьи трезвеющего алкоголика, обобщая не только свой собственный опыт. Быть иллюстрацией здесь не более обидно, чем вообще быть примером, но мы все в плане Божьего промысла - лишь доказательства какой-то стороны Его мысли. Здесь она, может быть, такова.

Люди разные, много разных людей понаделал Бог. Каждый из них идет своим путем, что уже просто трюизм. Конечно, жене моей хотелось, чтобы я всегда был трезвым, но она не видела связи между моей трезвостью и муками гусеницы, и ее первыми, может быть, обреченными попытками взлететь в виде бабочки. Ближние видят связь между твоей трезвостью и вшитой тебе в брюхо “эспералью”, но связь между такой, казалось бы, совсем простой вещью, как трезвость, и такой сложной, как “Блаженны нищие духом”, для них не совсем очевидна. Это тебе надо взлететь, а жене твоей в это время надо, может быть, в магазин. В отличие от тебя, у нее нет никакой особенной нужды в преображении. Пока ты корчишься в своих родовых муках, ей надо чем-то кормить твоих детей, которые уже здесь. И нет никаких оснований осуждать ее за это. Просто не совпали по времени векторы движения. Но если ты ищешь сочувствия в муках гусеницы и одобрения в первых восторгах бабочки, то тебе надо идти чаще всего не домой, а на группу АА. И если ближние не в состоянии этого понять, то на пути трезвости ты уйдешь от них еще дальше.

Брат Аль-Оша из Одессы бежал по вертикали трезвый целых пятнадцать лет, пока жена не выгнала его из дома, оставив без денег, без всякого имущества и, может быть, и без детей, хотя пока это еще окончательно не ясно. Мы расстались с ним в Питере, куда я его вытащил в июне на праздник Анонимных Алкоголиков, а сейчас он болтается без всяких признаков дома где-то в Крыму. Но я за него почти спокоен: вряд ли он выпьет. А все остальное как-нибудь образуется, ведь от себя и к себе по вертикали брат Алеша давно уже убежал.

К сожалению, путь духовного роста часто немилосерден. На этом пути тебе предстоит осилить парадокс Иисуса, когда он говорит невозможную вещь: “Враги человеку ближние его”. Пройдя путь к себе, ты становишься, несомненно, добрее, хотя это уже не та доброта алкоголика, который готов на все, лишь бы загладить вину. Но по дороге вверх ты причиняешь много боли окружающим. И эту боль ты понесешь с собой, ее уже нельзя залить водкой, у тебя нет права на анестезию.

Сейчас я заново пришел к необходимости того, что Программа АА называет 8 и 9 шагом: “Мы составили список людей, кому мы причинили зло, и преисполнились желанием загладить свою вину перед ними”. Новый перечень моих жертв, которых я ранил по пути вверх, вряд ли меньше прежнего перечня тех, кому я причинил боль по дороге вниз, а цена ущерба умножается на возраст моей ответственности. Новичку в АА, мне казалось странным, что 9-й шаг, согласно которому следует “возмещать причиненный ущерб, где только возможно”, стоит не в начале, а в конце программы. Теперь мне это уже не кажется непонятным. Не всегда понятно только, как это можно сделать.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Таково обращение, принятое в обществе Анонимных Алкоголиков, которым я приветствовал читателей, в том числе и не страдающих этой болезнью, в двенадцати предыдущих “стихах”. Их цикл был опубликован, когда я довольно давно стоял на твердом берегу трезвости. Затем я перестал писать “стихи”, а теперь снова возвращаюсь к вам из мутной глубины, из черной воронки запоя, куда еще раз заглянул на исходе прошлого лета.

Прежде чем рассказать об этом, я напомню, что в АА принято говорить только о себе. Поэтому, если я буду говорить о себе, это не будет нескромностью, а будет означать только, что я не говорю о других, ничего не обобщаю и ничего никому не хочу навязывать. Все, что будет сказано - только мой собственный опыт. Если он кому-нибудь пригодится, то мне нет смысла его утаивать, а на нет и суда нет.

Море в Испании было теплым и ласковым, бескрайним и плоским, как поле голубой травы, чуть колеблемой ветром, его было видно из окна террасы, где я сидел и писал книжку, которая, увы, мне не очень нравилась. Из-за этого ли, или просто из-за накопившейся усталости, но в один прекрасный день примерно через неделю мне вдруг опротивело и это прекрасное со всех точек зрения море, и дом, в котором я жил на птичьих правах, и нелепый, неинтересный, подчиненный одной только праздности курортный город, где-то внизу за спиной интернационально набитый праздными людьми, и даром, что испанский. Иными словами, на меня накатила душная, потная депрессия, которую я не сразу узнал в лицо, потому что за время трезвости, к сожалению, успел подзабыть его смазанные черты.

Книжку надо было закончить, во что бы то ни стало, к сроку, и я сумел это сделать, проигнорировав дыхание депрессии, которая уже заглядывала мне в глаза своими мутными и плоскими глазами. Но еще там, на берегу моря, я начал мечтать о том, как, оторвавшись от жены, я на пути в Москву войду в прохладную ничейную зону аэропорта, куплю себе что-нибудь выпить в “дьюти фри” и выпью, и почувствую себя наконец человеком. Хотя, обладая уже достаточным опытом, я не мог в то же время не понимать, что дурачу, в первую очередь, самого себя, что не будет мне кайфа, потому что первый же глоток будет сопровождаться страхом и раскаяньем, раз и навсегда смешавшимися для меня с алкоголем в любых его видах и пропорциях.

Соблазн мой был, однако, не столько велик, сколько навязчив. На этот раз дьявол брал меня измором, рисуя мне прохладный зал аэропорта и “дьюти фри” прямо поверх замутненной депрессией трезвой картины моря, которую я видел из окна. Я уже знал, что сдаюсь, и лишь откладывал капитуляцию до тех пор, пока жена не останется у меня за спиной и за магнитной подковой таможенного досмотра. Но еще большая проблема была не в том, чтобы избежать глаз жены, которую я ни в коем случае, якобы, не хотел расстраивать, а в том, чтобы скрыться от глаз Бога, в которого я еще полагал, что сколько-нибудь верую. Нельзя же мне, алкоголику, пить у него на глазах, согласитесь, что это страх и бред.

Я дописывал книжку и торопил отъезд, и прочно обосновавшийся в моем воображении вид какой-то темной бутылки, по-видимому, виски, должно быть, какое-то время поддерживал меня в депрессии, которую я уже начал узнавать, но еще самонадеянно надеялся обжулить. Когда пришло время собирать сумку, я без всякой мысли обшарил ее дно и вдруг нашел таблетку “эсперали”, пролежавшую там никак не менее трех лет, с той поры, когда я еще не только пил, но и боялся алкоголя в трезвости.

Эта неожиданная находка в явно пустой сумке показалась мне чем-то вроде удара по затылку исподтишка. Милая сердцу алкоголика картина прохладного “дьюти фри” в ничейной зоне уже созрела в моем воображении с такой степенью убедительности, что я с возмущением отвергал всякую попытку помешать мне туда проникнуть со стороны кого бы то ни было, будь то черт или ангел. Но все же я не мог не понимать в глубине души, потому что этот знак был несомненно внятен и очевиден, что таблетку в сумку положил мой ангел-хранитель, если даже не сам Бог, и все, что мне надлежало сделать, это проглотить ее перед входом в аэропорт или где-нибудь в кафе в Барселоне на час раньше. И я отринул этот ясный совет Бога. Я сделал вид, что Он меня не видит, что Он в этот миг отвернулся, отвлекшись по каким-то своим более важным делам. Хотя на самом деле это я отвернулся от Бога, и все это было притворством, не достойным взрослого человека. Но я уже не был трезв, хотя это меня не извиняет.

Как только, оставив жену за подковой таможенного досмотра, я вошел в ничейный простор и прохладу аэропорта, я не спеша отправился в “дьюти фри” и обдуманно купил шесть банок холодного пива, потому что маленьких бутылок виски там не было, а покупать большую я боялся, в тот момент все-таки еще помня, куда ведет этот путь. Начав в аэропорту, я добросовестно допил все шесть банок за три часа в самолете. Диковинное для давно не пившего человека пиво со слоном на банках показалось мне отвратительным на вкус, но это, наверное, из-за того, что оно было смешано со страхом неотвратимого запоя. Дьявол уже смеялся надо мной, дав мне выпить лишь первый глоток.

Я прилетел в Москву в тот вечер не то чтобы пьяным, но утром утроба моя потребовала опохмелки. Выверенный путь, начатый с совершенно лишних для меня предосторожностей, через три дня привел меня с неизбежностью туда, куда и должен был привести: из прозрачного воздуха так и не увиденной мною трезвыми глазами Испании в мерзость 17-й наркологической больницы, пропитанной запахом мочи постоянных ее клиентов, к которым без обиняков отношу и самого себя. Я был, есть и останусь алкоголиком, хотя сегодня, спустя несколько месяцев, я снова достаточно трезв.

В силу этого я могу позволить себе, собравшись с духом, снова взяться за заметки “Никиты”. Они нужны больше мне самому, чем читателям, хотя, если мой опыт хоть кому-нибудь окажется сколько-нибудь полезен, я буду просто счастлив. Я не думаю, что он сможет отвратить от запоя хотя бы одного алкоголика, которому суждено напиться, но, может быть, он поможет найти обратную дорогу из ада кому-нибудь, кроме меня. Я расскажу об очередном возвращении в человеческий облик в следующих “стихах”.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

У меня было все, и оно было достаточно, хотя, разумеется, оно не достигало всего, о чем можно мечтать лукаво. Благодаря программе Анонимных Алкоголиков я был трезв. Что такое настоящая трезвость, может понять и оценить только человек, действительно страдающий алкоголизмом и прошедший если не все, то хотя бы некоторые круги этого ада.

Настоящая трезвость не достигается одним лишь воздержанием, по крайней мере, для алкоголика. Я знаю алкоголиков, которые удерживаются от питья с помощью всякого рода “торпед” или с помощью непостижимой для меня силы воли, но сегодня я не скажу, что они трезвы. Я сужу так не только по их глазам и поступкам, но и потому, что мне самому вшивали две “эсперали” и кололи три “торпеды”, благодаря которым на страхе я не пил по несколько месяцев. Однако теперь я понимаю, что те периоды насильственной ремиссии не заслуживали называться трезвостью. Кажется, меня в эти периоды не посещало то внезапное озлобление, которое часто свойственно алкоголику “в завязке”, но все равно и даже помимо воли я считал обратным счетом дни, остававшиеся до конца “срока”, а вид бутылки вызывал во мне душевные муки, которые потом в трезвости, обретенной с помощью программы АА, покажутся мне смешными. Это и был один из признаков того, что, не прибегая к насилию против самого себя, я обрел долгую и настоящую трезвость.

Но я ее снова пропил. На этот раз дьявол обставил меня не с помощью примитивной “вилки”, как он делал это прежде, а с помощью какого-то более изощренного гамбита, в рецепт которого были намешаны (из различимых мне компонентов) усталость, депрессия и моя собственная гордыня. В предыдущем стихе я рассказывал, как это вышло и как из одного мира я снова выпал в осадок в другой, обнаружив себя под капельницей в наркологической больнице. Но при таком уровне игры, которого я сам уже достиг в своей трезвости и на котором дьявол меня в очередной раз все-таки обставил, внешняя канва событий уже не так важна, как их внутренний смысл.

В Большой книге Анонимных Алкоголиков есть слова об этом, которые звучат по принятому ритуалу на каждом собрании АА, но, посетив эти собрания многие десятки раз, я этих слов до сих пор, по-видимому, слышал. Вот они: “...Полумеры ничем не помогли нам, мы подошли к поворотному моменту. Все отринув, мы просили Бога о попечении и защите...”.

Вот это "все отринув" не удавалось мне прежде, не удается и теперь. В мыслях я часто бываю близок к тому, чтобы отказаться от своего образа жизни, полного соблазнов, и от своей профессии, полной лжи. (См. стих 20-прим). Тем более что только так, сбросив свою прежнюю жизнь, как натершие ноги ботинки, я на самом деле мог бы обрести весомую гарантию свободы. Но воля моя обращена в иную сторону: я хочу еще пооставаться тем, кто я есть, я хочу еще погрешить. В свете этих мыслей грех кажется мне более подконтрольным, хотя на самом деле это, скорее всего, лишь изощренная уловка дьявола. Я хожу по краю пропасти, на дне которой меня подстерегает запой и, может быть, смерть, но по слабости своей я проявляю своеволие и, утешая себя словами про свои земные обязательства, не нахожу в себе сил жить свободно.

Во всяком случае, в очередной раз упав с высоты обретенной трезвости мордой в грязь, я волей-неволей, загнанный в угол, отважился на дальнейшее продвижение по программе АА. Четвертый шаг этой программы требует "глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения". Опыт тысяч анонимных алкоголиков, передаваемый в книгах и из уст в уста, свидетельствует в пользу совершения этого шага в последовательной и письменной форме. До сих пор это казалось мне бессмысленным и слишком жестоким, о чем я писал и в "стихах" предыдущего цикла, я легкомысленно надеялся, что сумел дать собственному "я" и его истории оценку, составленную из фрагментов и обрывков.

Новый запой показал мне, что этого, наверное, мало. Едва прочухавшись под капельницей в тусклом свете с потолка палаты, я попросил принести мне тетрадь и авторучку и, примостившись за липкой от чифиря тумбочкой, приступил к последовательному описанию своей жизни. Запись эта не предназначалась для чтения кем бы то ни было. Я был решительно настроен выкопать и осветить все гадости и мерзости, которые я когда-либо совершил. Их описание заняло сорок листов. Сначала воспоминания о моих безобразиях выходили из меня с натугой, как во время запора, но затем полились поносом, и кто-то как будто стоял у меня за спиной и, ужасая меня самого, подсказывал: "А вот еще это ты забыл, и это, и вот это...". И я обреченно рисовал стрелки, сноски и восполнял список мерзостей.

Работа заняла четыре дня с перерывами на капельницы и уколы, результат же оказался чудовищным в своей целостности и законченности. Более всего ужаснуло меня то, что моя жизнь, рассмотренная с этой, гадостной, точки зрения, оказалась логична и по-своему закончена, непротиворечива. Сведений, почерпнутых из этого угла моего "я", вполне хватило на биографию негодяя, и в ней не оставалось места добрым поступкам, которые я тоже вроде бы когда-нибудь совершал. Прежде я не считал себя столь плохим человеком, однако теперь усомнился. Я думаю, что если попытаться прочесть мою жизнь, прыгая, как с кочки на кочку, по одним лишь добрым делам, как я мысленно шагал по злым, то в этой интерпретации ее логика не показалась бы столь же последовательной и убедительной.

Я вышел из больницы с чувством исполненного долга, но через несколько дней впал в депрессию, которая скосила меня, как неподвластная никакому лечению физическая болезнь. Я лежал теперь дома, пластом, в состоянии читать лишь пустые детективы, да и то по страничке, как послеоперационный больной ест кашу по ложечке, покрываясь испариной. Дьявол приходил ко мне, подбивая выпить коньячку и убедительно объясняя, что это не будет грех, а будет всего лишь законное лекарство. Он, видимо, считал меня настолько беспомощным, чтобы купиться даже на такую приманку. Но я не дался на этот раз.

Когда я все же окреп настолько, чтобы доползти до группы Анонимных Алкоголиков, я там рассказал обо всем. Те из братьев, у которых был свой опыт совершения "четвертого шага", ужаснулись вместе со мной и сказали мне, что по существующим рекомендациям его надо делать иначе, раскидывая жизнь как бы на счетах и сортируя поступки и качества своей души на своего рода дебит и кредит. Я же составил отчет слишком опасным образом, исчислив одни только минусы и подведя баланс с таким нравственным дефицитом, который показался мне в тот момент ничем не восполнимым.

Но я не жалею о сделанном, хотя меня ужасает перспектива "пятого шага", который заключается в том, чтобы рассказать и открыть всю выкопанную у себя в душе дрянь не только Богу, но и какому-нибудь третьему человеку. Теперь, когда вся эта гадость упакована на 40 листах моей больничной тетрадки, необходимость исповеди вытекает не только из логики поступка, но и становится потребностью души, обессилевшей таскать с собой этот тяжкий и безобразный груз. Страшно.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

В “стихах” первого цикла, написанных в устойчивой трезвости около года назад, я исходил из того, что лишь став другим человеком, алкоголик может перестать пить. То есть сначала, давно, я наивно мечтал: вот брошу пить и стану другим человеком. Из этих попыток ничего не выходило или на время выходило черт знает что. Идея, которую я развил для себя из программы АА, подразумевает иную последовательность. Не так, что я брошу пить и стану другим человеком, но: мне надо стать другим человеком и только тогда я, может быть, не стану пить. Это путь куда более долгий и трудный, и идти им никому не охота, но альтернативы нет, как нет и моей заслуги в том, что я сам по нему пошел.

И на нем преткнулся, после многих месяцев настоящей трезвости снова свалившись в пропасть запоя, откуда выбираюсь теперь. Это заставило меня не то чтобы пересмотреть, но ужесточить прежний ход моих мыслей. Мне удалось стать другим человеком, благодаря чему я долгое время оставался трезв, но этого было мало, считать это свершившимся фактом как раз и составляло соблазн нелепой гордыни. В человеческом, то есть полуживотном, образе преображение не может случиться как раз и навсегда законченный факт, это непрерывный и нескончаемый процесс, который я должен инициировать из себя постоянно и каждодневно, как бы он ни был многотруден.

Мне не дано стать человеком, но приходится каждый миг моей жизни им становиться. Здесь принцип велосипеда: всякая остановка в движении и даже замедление его тождественны падению. Безобразие и хаос суть имманентное состояние посюстороннего мира, безобразие и хаос суть наиболее естественное состояние моей души в нем. Только вечно бодрствующий усталый Бог способен удерживать этот мир на грани существования его зыбких форм, стремящихся к саморазрушению. Только непрекращающаяся работа души способна придавать ей самой и всему моему “я” отличную от пустого безобразия форму и структуру. Став другим человеком и “встав”, я обречен низринуться в хаос, который у меня, алкоголика, приобретает вид запоя. Вот, что и произошло. Перестав становиться человеком, человек обращается снова в скотину безо всякого логического или хронологического промежутка.

И вот, прихватив тетрадочку с перечислением всех мерзостей и подлостей, которые я совершил в своей жизни, сумел вспомнить и воспроизвести в палате наркологической больницы, я отправился в маленький и нищий нестяжательский монастырек к шапочно знакомому батюшке. С того дня, когда я подытожил этот подлый поминальник, прошло уже два месяца, из которых первый я провел в жесточайшей депрессии. Но ужас оступил, и теперь страх мой (хотя более интенсивный) был подобен тому, какой испытываешь у дверей дантиста, когда идешь драть гнилой зуб: в нем была надежда скорого облегчения, избавления.

Я не думал, как я все это смогу выговорить. Но берег, на котором приютился ветхий монастырек, был живописен, батюшка - внимателен и по-своему как-то растерян. Поэтому теперь, спустя совсем немного времени, я вспоминаю первую в своей жизни исповедь, будто сон. Конечно, я ожидал чего-то чрезвычайного, но его не произошло, когда батюшка, выслушав меня в течение трех часов, накрыл мне голову какой-то своей желтой, тяжелой на ощупь тряпицей и данной ему властью отпустил мне грехи мои вольные и невольные. Тетрадка моя пошла в печку, ибо больше она мне не нужна была: отпущенные мне грехи пребудут в моей памяти как факты, теперь вызывающие более сожаления, нежели стыда.

Другое теперь заботит меня. Я знаю некоторые свои грехи из числа наиболее наглядных и несомненных, но я не знаю своих добрых дел. В том смысле, что я не убежден, являются ли они на самом деле праведными. Я написал столько слов, что вырезками из газет, которые я давно, впрочем, бросил собирать, наверное, можно было бы оклеить целый дом. На девять десятых эти заметки состоят из суеты и глупости, разбавленных ханжеством и лицемерием, и вопрос, занимающий меня ныне, состоит лишь в том: а есть ли хоть что-нибудь искреннее и порядочное в оставшейся части? Я достиг в светлых промежутках между запоями определенного положения в жизни, известного материального благополучия, но чего они стоят и нужны ли они мне? Быть может, случалось, я думал и о других и помогал другим, хотя не без самолюбования. Но зачтется ли мне сотня склеенных мною спичечных коробков за один дом, который я, быть может, должен был построить, но так и не удосужился за это взяться? А, может, план дома, который я, якобы, должен тут построить (а на самом деле это мне просто не по плечу), и есть главное искушение моей гордыни? Я не знаю. (Ср. по ощущению стих 20-прим).

Я каким-то образом знаю, что я здесь в командировке, что за нее надо будет после кому-то представить отчет. Но Бог не издает газету, где бы Он публиковал свою волю в виде указов и именных распоряжений, поэтому суть задания мне смутно ясна только в том смысле, что я от него все время так или иначе лукаво и лениво уклоняюсь. На обратном пути с исповеди, более, чем пустотою внутри себя, раздражаясь встречным светом фар, я размышлял о том, что теперь главный мой грех, который мне не отпущен и не может быть наперед отпущен, состоит в том, что я, в общем, не отказываюсь и впредь от своеволия и греха, от суеты и гордыни, я все так же включаю их в собственные планы, как прежде (это боязнь 6 и 7 шага по Программе – см. стих 8-прим).

Где же чудо? - думал я с раздражением, почему его до сих пор нет? Я только что совершил вслед за четвертым и пятый шаг по программе АА, требующий признать мои грехи не только перед самим собой и Богом, но и перед каким-либо другим человеком, а где же чудо?

Оно не может быть совершившимся, ибо оно совершается всегда, когда мы прилагаем к тому настоящее и деятельное усилие. А не грешить, оказывается, проще, чем я думал. Прошло уже некоторое время с тех пор, как батюшка отпустил мне прежние мои грехи, а новых делать мне что-то неохота. То есть определенно хочется чего-то другого. Но трудно объяснить, чего именно. Может быть, чтобы все было чисто и светло.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Только любовь умеет склеивать разбитые чашки, только любовь способна сделать бывшее не бывшим. Но боюсь, что бывает и слишком много любви, потому что она растворяет без остатка.

Для меня (а я напоминаю, что, в соответствии с традициями АА, я говорю только о себе в том смысле, что никого ничему не хочу учить и ничего никому не хочу навязывать) любовь и алкоголизм связаны так же тесно, как любовь и трезвость, которую я сейчас обретаю. Но мои представления о любви, самый смысл, который я вкладываю в это слово, за последние годы сильно изменились.

В детстве, которое известным образом охватило слишком долгий этап моей жизни лет до сорока (и в этом смысле его было бы точнее назвать незрелостью), я представлял себе любовь как завоевание. В этом акте завоевания, который иногда мне удавался, а чаще нет, главным был не процесс, а конечный акт торжества. Моего торжества над кем-то, прежде всего над какою-нибудь женщиной. В этом акте я лишь самого себя и собственное торжество видел целью, а объект того, что я тогда считал любовью, - средством ее достижения.

По этой схеме женщины и вообще люди, которых я таким образом пытался любить, превращались в жертвы. Совсем уж в юные годы я и сам часто становился жертвой тех, кто играл со мной в эту игру, представляя себе любовь похожим образом, но довольно скоро, будучи по характеру существом довольно боязливым, я научился выбирать жертвы и охотиться так, чтобы мне самому это не причиняло вреда и даже не представляло опасности для моего самолюбия, которое я тешил.

Не то чтобы я подбирал падаль за более сильными хищниками, до этого, пожалуй, не доходило, но мой бесстыдный голод завоевателя вкупе с инстинктом самосохранения (вот, что я принимал за любовь - мотивы, доступные даже мухе) чаще всего безошибочно указывали мне на тех, кто не окажет сопротивления агрессору. И я торжествовал. Мне не очень приходило в голову, что в числе моих жертв, бессмысленным коллекционированием которых я занимался, чаще всего оказывались женщины, которые любили меня совсем иначе. На самом деле, как я теперь понимаю, “жертвы” уже на старте были намного ближе к истине, понимая любовь как самопожертвование. А человек, готовый к самопожертвованию и совершающий его как акт, не может быть жертвой, он всегда одерживает победу. А я был недоумок, что с меня взять.

Методом проб и ошибок я научился пользоваться набором доступных мне приемов, которые позволяли наиболее безопасным путем подбираться к своим жертвам - не тратя на снаряжение слишком много душевных, да и телесных сил, коими я не был богат, а в случае чего - и отступить, не оставляя рубцов на тщеславии. Одним из главных орудий в этом наборе было вымогательство, побирушничество, возбуждение жалости к себе как к существу никем не понятому и лишенному заслуженных им ласки и восхищения. Чудовищная эта глупость довольно часто срабатывала. И я торжествовал.

Но торжество мое почти всегда было недолгим и каким-то пресным. И все эти бессмысленные игры всегда сопровождались вакханалией пьянства. За отсутствием недоступной мне любви я нуждался в искусственном опьянении алкоголем. Он был мне необходим как реквизит моих бездарных мизансцен, как слезоточивый газ, позволяющий более убедительно, в том числе для самого себя, опьяняться жалостью к себе, он искусственно продлевал мою эйфорию, им же я заливал пустоту в душе, которая случалась наутро, когда проходил кайф торжествования. Хотя основой моего рано развившегося алкоголизма стала химическая предрасположенность организма, за которую я не несу ответственности, но и ложное понимание любви, несомненно, сыграло в этом свою болезнетворную роль.

Это не было развратом в смысле мотива, хотя здесь присутствовал, конечно, очень сильный мотив сладострастия. Но все же это было скорее не развратом, а долгим и тяжким, и бесплодным заблуждением. Я измыслил и отчеканил для себя романтическую формулу: “Что такое любовь? Это поиск совершенной женщины в несовершенном мире”. Ясно, что если совершенного человека в этом мире быть вовсе не может, то какой же спрос с его искателя? Он предстает как будто даже в образе Дон-Кихота, действительно достойного и жалости, и встречной, истинной любви. Вот так я и воевал многие годы, но, к сожалению, не с ветряными мельницами, а с живыми людьми, оставляя за собой лишь руины.

В соответствии с 4-м шагом по программе Анонимных Алкоголиков, пытаясь “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”, я нахожу свой грех в том, что в любви я принимал людей за средство, тогда как человек никогда не может быть средством, но лишь целью. Моя романтическая формула, которая мне так нравилась и оправдывала мои безобразия и загулы, была совершенно ложной. Теперь я думаю, что не следует искать совершенных людей в несовершенном мире, где их и в самом деле нет, а я сам по определению наиболее несовершенный из всех. Любить надо тех, несовершенных, которые вокруг. И не потому что других нет, а просто надо любить и все, и с каждым, и с каждой надо носиться, как с писаной торбой. (Мысль в верном направлении, но недостаточно развитая. См. стих 17-прим).

Напоминая о традициях Анонимных Алкоголиков, я еще раз подчеркиваю, что никому не хочу навязывать это выстраданное мною убеждение. Я пришел к нему из нужды, а вовсе не в силу заложенного во мне заряда добра, который был бы для этого слишком мал - просто потому, что, если бы я продолжал свой путь в другую сторону, я бы уже спился и умер. Это убеждение далеко еще не стало для меня привычным образом жизни, а может быть, никогда и не станет.

Слова Христа: “Возлюби ближнего своего, как самого себя” - по-прежнему остаются для меня дважды загадкой. Во-первых, исходя из того, что я знаю о себе, есть не так уж много оснований мне самого себя любить. (Ср. стих 17-прим). Во-вторых, нет большой заслуги в том, чтобы возлюбить какого-нибудь “дальнего”, и отчего же его не “возлюбить”. Нужно много терпения, чтобы любить самого ближнего, который мешает и причиняет боль, а терпения-то и нет. Однако и любовь - не праздник, а труд, как, собственно, и сама жизнь.

Трудно бывает подчас и терпеть любовь со стороны других. Потому что ее главным свойством, по-видимому, является способность растворять в себе без остатка. Личности и самости взаимно растворяются в любви. Очень тонка эта грань взаимоуничтожения личностей, хотя, возможно, ими и не следует в этом смысле дорожить. Быть может, это и есть истина: до конца раствориться в любви. (Конечно это истина! Но “растворение” никому не грозит – стих 17-прим). Но я к этому, во всяком случае, не готов и замкнут. Как тут склеишь эту чашку, когда кругом одни осколки?

В чем уж нет никаких сомнений, так это в том, что любовь - единственная сила, способная изменить этот мир. И в этом смысле парадокс Иисуса о “второй щеке” становится совершенно понятен и прозрачен, хотя, опять же, я и его никому не хотел бы навязывать. Мне кажется, что я научился немного изменять мир вокруг себя, но об этом как-нибудь в другой раз.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

Но сначала я расскажу про Колю, а то страшно с себя-то начинать. Когда он начал спиваться, и никто не знал, что с ним делать, Колина жена Вера решила, чтобы он лучше пожил один. Думали, это месяца на три, но получилось больше. Коля редко бывал совсем один: то он пил минавазин из аптеки с соседом, который умер, то к нему приходили черти, а потом инопланетяне. Зеленого инопланетянина Коля подбивал пройти за бутылкой сквозь стену магазина, но потом ему стало неудобно учить инопланетян плохому, и он им толкнул старый шкаф за три тысячи долларов. Они уже подгоняли к окну летающую тарелку, а Коля стал звонить Вере, чтобы она ехала смотреть. Вера приехала, Колю как-то отбили у приходивших за ним чертей и от участкового. Потом, когда он должен был уже совсем умереть в белой горячке, ему явился ангел на шкафу, который инопланетяне не успели взять себе, и обещал, что больше Коля пить не будет. Так и вышло. Трудно сказать, как он вообще остался жив, но он стал ходить в АА.

Отношения с Верой, своей первой и единственной любовью, Коля никогда не разрывал окончательно, она тоже ему помогала и жалела его, и даже доверяла ему сторожить свою собаку Ингу, когда уезжала женихаться с каким-то чуть ли не генералом. Через шесть лет после того, как Коля пришел в АА, где он прямо с порога, даже ни во что еще не въехав, пить все-таки перестал, Вера предложила ему снова жениться на ней. Он долго переспрашивал, в своем ли она уме. Второй раз они расписались спустя тридцать лет после первого и спустя восемнадцать лет после того, как Вера отправила его с раскладушкой пожить без нее. Сейчас они так счастливы друг с другом, что Коля даже ленится ходить на группы АА, и тут он не прав, потому что надо же и другим рассказывать об этом.

Второй раз Вера вышла замуж, конечно, не за того Колю, который в середине этой истории на “раз” пропил привезенные ею из-за границы ботинки. Но, вполне возможно, второй раз она вышла замуж за того же самого человека, что и в первый раз тридцать лет назад, и который сумел вернуться к себе вместе с нею. Со мной и с самим произошло нечто похожее: я тоже вычеркнул из жизни, минимум, четверть века, когда я был непригоден для нормальной человеческой любви.

Алкоголиком я был, вероятно, всегда, по самому своему устройству. Еще во времена своей первой школьной любви я пил не так, как нормальные люди: мне обязательно надо было нажраться и творить какие-то дикости, пытаясь привлечь внимание к себе и только к себе. И это стоило мне той, первой, любви, которую я пропил. Чувство одиночества я стал перемешивать с водкой, я даже наслаждался им в этом коктейле, но в то же время я страстно искал понимания меня. Я никогда не мог не то что лечь в постель, но и сколько-нибудь продвинуться в отношениях с женщиной, которая мне не нравились хоть чем-нибудь и с которой “нельзя было бы поговорить”. Но скоро я нашел выход в том, что, если у меня были хоть какие-то шансы понравиться женщине, то и она мне начинала сразу хоть чем-нибудь да нравиться, и поговорить с ней сразу как-то находилось о чем, и в этом особенно помогал стакан. Но в то смутное время моей юности, которая в моих пьяных отношениях с женщинами растянулась лет до сорока двух, я умел только говорить и совершенно не умел слушать. То есть я не любил никогда и никого, потому что любовь есть слушание, а не говорение.

А всякого рода эрзацев любви в моей жизни было, в общем, достаточно, я даже практически все время был на ком-нибудь женат, так как отсутствие любви в своем сердце я компенсировал ложным чувством исполнения “семейного долга”. Да и в бытовом смысле это было удобно, так как женщины, которых я таким образом использовал, меня-то, как ни странно, чаще всего любили и прощали мне все. Они прощали мне, что я алкоголик, и списывали на это страшный грех нелюбви.

Стараясь ответить взаимностью, потому что какое-то чувство благодарности у меня же все-таки было, я всегда старался “мириться с их недостатками”. Я мог говорить себе: что ж, что она дура, зато у нее толстая жопа. Или: что ж с того, что у нее толстая жопа, зато она умна. Или как-нибудь еще. За это я считал себя очень терпимым, великодушным и даже благородным человеком, способным прощать. При жизни таким способом мне никогда не пришло бы в голову, что эти “поиски идеала” надо было начинать с того, чтобы лечиться. Я же вовсе не казался себе больным человеком, ну, разве что пьющим немного не в меру, но это же все было связано с экзистенциальной тоской по так идеалу…

Собственно, становиться другим человеком я начал совсем по другому поводу: мне просто надо было “научиться пить”, я понимал, что иначе не выживу, и в этом смысле я заботился только о себе, а отнюдь не о своих женах и детях, которым, на мой взгляд, было и так хорошо со мной. Я стал ходить в АА, конечно, только ради этого, но там постепенно что-то стало происходить со мной. Наверное, тогда еще не умея сформулировать это, я стал догадываться, что любовь есть слушание, а не говорение, и что я вообще всю свою жизнь прожил не так.

И вот тогда я сделал первую попытку жить по-другому, но я к этому еще вовсе не был готов. Это был апофеоз принципа: “Что ж с того, что она …, зато она …”. И поскольку эта моя жена была личностью яркой, то и в этом уравнении оба “зато” были очень велики. Однако, уже около трех лет ходя и продолжая ходить в АА, я стал исходить из того, что основой моей любви должно стать смирение. Лишь позже я догадался, что смирение в семье может быть процессом всегда и только взаимным. И смиряться надо, наверное, не друг перед другом. Если искать смирения не вместе, а порознь и попеременно, выясняя, кто тут главный, это будет в лучшем случае процесс взаимной дрессировки.

Я бы не хотел говорить ничего плохого ни об одной из своих жен. Вовсе не они виноваты в том, что я был скотиной в отношениях с ними, как, впрочем, не было и их заслуги в моем последующем превращении в человека. Между тем я понемногу, трудно, трезвел, ходил в АА, ремиссии теперь составляли у меня около года, я как-то незаметно и исподволь становился другим человеком, кому уже и нужно было что-то другое. Это очень трудный момент в жизни трезвеющего алкоголика, когда ему уже нужно что-то другое. Если он этого не найдет рядом, он убежит. Инстинкт более сильный, чем даже желание похмелиться, будет гнать его, и неизвестно кого и куда заведет: так птицы летят, едва ослабли прутья клетки, в поисках чего-то, что они вряд ли умеют назвать на своем птичьем языке. Это горизонтальные разбежки в попытках бегства по вертикали, и это всегда очень опасно для всех.

Вот на этом фоне в сорок семь с половиною лет на меня рухнула моя первая любовь. Как на Кольку, когда на седьмом году трезвости он снова встретил свою бывшую жену, а она его. Но, к сожалению, это была не моя жена. Меня поразило то, что в этой женщине не было решительно никаких изъянов, не было привычного для меня “что ж, что она…, зато…”. Просто я принял ее целиком, и это было для меня совершенно ново. Это была первая любовь, потому что все предшествующие лет тридцать пять оказались как бы вычеркнутыми, а я – мальчиком, столь же пылким, сколь и незащищенным. Это была любовь, которой я раньше никогда не знал, которая была просто недоступна исковерканному и больному мне.

(…Private: этот текст существует, но не публикуется). Я был уже долго трезв, я летел, я преображался со всей силы. Пятнадцать месяцев на свете не было счастливее людей, чем мы двое. А потом она позвонила мне из Саратова, куда я проводил ее неделей раньше, и сказала, что уже больше никогда не вернется ко мне. (…Private: этот текст существует, но не публикуется). Она не ставила целью меня дрессировать, она просто не выдержала моих метаний по горизонтали, где ей казалось, что я принадлежу там не только ей. Хотя, в общем, так оно и было. На самом деле, сегодня я не могу сказать, какая она была, была ли она, например, добра или зла ко мне. Я понимаю, что означает выражение “любовь слепа”, но я бы не хотел повторения этого опыта. А, впрочем, он все же лучше, чем формула “что ж, что она…, зато…”. Человека надо любить всегда безоговорочно, и лишь на этой основе ты получаешь право судить о его недостатках. Или не любить, если тебе это не по силам, но, с точки зрения Христа, такого человека, которого вообще нельзя было бы любить, наверное, никогда и не рождалось на свете.

(…Private: этот текст существует, но не публикуется). Бог нам не шлет, как известно, испытаний, которые мы не в силах перенести. И у меня был шанс сохранить человечески образ. Если есть боль, то в ней есть какой-то смысл, и с ней надо как-то справляться. Кошка не потеряет свой образ, с воем убегая от муки, но человека это недостойно. Но я даже не раздумывал, я врезался в свой последний запой так, как поезд врезается в упавшее на рельсы дерево.

(…Private: этот текст существует, но не публикуется). Этот звонок из Саратова сыграл роль детонатора, но дальше уж пошла чистая химия вперемешку с психиатрией. Как объяснили мне потом более мудрые врачи, мой нарколог, может быть, даже и из лучших побуждений сострадания посадил меня на барбитураты. Я не понимал, что со мной происходит, а это была новая коварная зависимость когда с недельным, а когда и с двухнедельным лагом. Она играла со мной: я мог встать и работать, сбегать на группу, поплавать в бассейне, как будто совсем выздоровев, а потом меня опять валило с ног, я пугался, шел пить и заранее вызывал капельницу. Потом пить я уже боялся, хотя стоило мне чуть поднять голову от стакана, как воспоминание (…Private: этот текст существует, но не публикуется).

В самые черные дни бесснежного московского декабря друзья уложили меня в одну из лучших больниц для полного обследования, потому что у меня все время держалась температура 37, 2, лишавшая меня всякой воли. Я заранее догадывался, что врачи ничего не найдут, так оно и вышло, но в уютной и чистой палате я за четыре дня обжился и чуть успокоился. (…Private: этот текст существует, но не публикуется). Я вошел и сказал (…Private: этот текст существует, но не публикуется), а она сказала, наверное, не без насмешки, которой я в то время не заметил, что приятно иметь дело с человеком, который точно знает, что ему нужно. (…Private: этот текст существует, но не публикуется).

Мне трудно сейчас описать тот путь, который я затем проделал, когда и каким именно образом мне это удалось. Просто я увидел свет в окружавшей меня тьме, и понял, что где-то там спасение, и я на него пошел. Я шел прямо напролом, потому что мне было уже совершенно все равно, кто и что обо мне подумает. (…Private: этот текст существует, но не публикуется). И теперь, когда все так солнечно в горах за балконом. (…Private: этот текст существует, но не публикуется). А зачем Колина жена везла ему из-за границы ботинки, которые он на следующий же день пропил? Неужели мы скажем, что она надеялась на что-то? Ну да, конечно, она надеялась. Потому что, повторю я вслед за апостолом, “есть сии три: Вера, Надежда, Любовь, но любовь среди них главнейшая”. И мать их Софья.